Она еще дитя, при ней надзор дуэньи, И с розою в руке, в чистейшем упоенье Она глядит... на что? - Бог ведает. На всё: Вот - светлая вода! Вот, оттенив ее, Душистый лавр и мирт стоят благоговейно. Вот лебедь плавает по зеркалу бассейна. Вот - весь в лучах, в цветах благоуханный сад, Обширный парк, дворец, зверинец, водопад! Там - лани быстрые под зеленью мелькнули. Там - звездоносный хвост павлины развернули. Как горный снег бела малютка, - да она Невинна сверх того, - двойная белизна! На берегу пруда, под ножками инфанты Росинки на траве блестят как бриллианты, Пред нею ж, посреди всех видов и картин, Сапфирный сноп воды пускает вверх дельфин. Наряд ее блестящ: баскина кружевная, По пышной юбочке, меж складками блуждая, Нить золота прошла и змейкой обвилась, И вдруг то выглянет, то спрячется в атлас. А роза полная, подняв свой венчик чудный Бутона свежего из урны изумрудной, Казалось, в царственном цвету своем была Для крошечной руки малютки тяжела; Когда ж она в цветок, как в чашу из коралла, Прозрачный носик свой с улыбкой погружала - Та роза, заслонив ребенку пол-лица Листками своего широкого венца, С румяной щечкою так совпадала чудно, Что щечку отличить от розы было трудно. Прелестное дитя! Глаза как после бурь Открывшихся небес глубокая лазурь, И имя райское - Мария. Свежесть в красках, Молитва в имени, и божье небо в глазках. Прелестное... притом несчастное дитя! Она уже свое величье не шутя И в детстве чувствует, - и, глядя на природу, Оно с младенчества гнетет ее свободу. На солнце, на поля, на каждый в мире вид Она уж маленькой владычицей глядит, И в этой куколке начаток королевы Так явствен, что мертвит все игры, все напевы, А смертного она и видеть не могла Прямым, каким его природа создала, - Пред нею он всегда, почуяв близость трона, Являлся согнутым в тяжелый крюк поклона; И пятилетнее престольное дитя, Глазенки гордые на мелочь обратя, Умеет важничать и мыслить: "Я - инфанта! Я буду некогда дюшессою Брабанта! Потом мне Фландрию, Сардинию дадут! Не розу для меня - империю сорвут, А роза - так, пока..." И кто-нибудь некстати Пускай дотронется до этого дитяти, Хотя б имея цель, что он его спасет, - Несчастный голову на плаху понесет! Нам этот детский лик улыбку - не угрозу - Представил. Вот она - в ручонке держит розу, Сама среди цветов прелестнейший цветок. День гаснет. Птичка, в свой забившись уголок, Укладывает спать своих пискливых деток. Уж пурпур запада между древесных веток Сквозит, эфирную раскрашивая синь И бросив отблеск свой на мраморных богинь, Которые в саду, им озаряясь, блещут В дрожащем воздухе и, кажется, трепещут. Час тихий вечера, приблизившись тайком, Скрыл солнце под волной и пташку под листком. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . И вот, меж тем как здесь - ребенок да цветок, Там - заключенная в тот царственный чертог, Где каждый острый свод висел тяжелой митрой, Где Рим служил резцом, и кистью, и палитрой, И камнем зодчества, - виднелась тень одна, К окну перенося свой образ от окна. Бывало, целый день, как на кладбище мрачном, Являлась эта тень в окне полупрозрачном, Задумчиво склонив на тусклое стекло Злой мыслью взрытое и бледное чело: От мысли той весь мир сжимался, цепенея. Тень эта, к вечеру всё становясь длиннее, Ходила... Страшный вид! Во тьме ходила тьма, И шаг свершался тот в размере неуклонном, Как колокола ход в обряде похоронном. Кто это был? - Король. Не он - так смерть сама. Да, то был он, Филипп, - он, жизнь и смерть творенья. Такого призрака, такого привиденья Другого в мире нет. Из темной глубины Вот он глядит в окно, прижавшись у стены. Что ж видит он теперь? - Конечно, не ребенка, Не розу, не зарю вечернюю, так тонко Накинувшую свой румянец на пруды, Не сад, не лебедя на зеркале воды, Не птичек, кончивших дня божьего пирушку И острым носиком целующих друг дружку, - О нет, - в его глазах глубоких, роковых, Под бровью жесткою, нависшею на них, Теперь отражена далекая громада, Могучий флот его - великая Армада, Несущаяся там, среди шумящих волн, И видится ему, тревоги робкой полн, Тот остров - Альбион, что смотрит из тумана, Как гром его браздит равнину океана. Грозя и Англии, и всем концам земли, В его глазах, в мозгу несутся корабли. Армада - вот один всесильный, неизменный Рычаг, которым он поднимет полвселенной! Победоносная, она летит туда - Филипповой судьбы зенитная звезда! Король Филипп Второй был идеал тирана. Ни Каин Библии, ни образ Аримана Так не были черны, как этот властелин. Он миром управлял с невидимых вершин, Как некий горний дух. Он жил и ненавидел. Мир ведал, что он жив, но мир его не видел. Смерть знала, что он жив. В Эскуриале он Безмолвным ужасом был вечно окружен. Сливался он для всех в одно со сферой звездной, С пространством, с миром сил, с какой-то

страшной бездной,

Где приближался он, там приближался рок, Которому никто противустать не мог, Сама судьба тряслась, визжа от лютой боли, И корчилась в клещах его железной воли; Душа его была таинственна, как гроб, Глаза - два факела, уста - могильный склеп. Его был крепок трон фундаментом коварства, Мрак был оградою его немого царства. Одетый в черное, казалось, облечен Сам в траур о своем существованье он, И черная, как ночь, тьма власти непреклонной Казалась лошадью его статуи конной. Как сфинкс, всё пожирал он мыслью - и молчал, Он и не спрашивал, а каждый отвечал. Улыбки он не знал, улыбка - луч денницы, Не проникающий в подобные темницы; Когда ж, бодрясь душой, он сбрасывал с нее Оцепенение змеиное свое, То с тем, чтоб умножать всеобщий дух боязни Своим присутствием близ палача при казни, И на зрачках его рдел пламени разгул, Когда он на костер собственноустно дул. Ужасный для всего - для всех стремлений века, Для прав, для совести, для мысли человека, Он был - в честь римского, в честь папского креста - На царстве сатана под именем Христа. Как группы ящериц из темных нор пещерных, Дела ползли из дум его неблаговерных. Нет во дворцах пиров, иллюминаций нет, - Одно аутодафе им сообщало свет; Эскуриал и все Филипповы чертоги Дремали, как в лесу звериные берлоги. Там казни - для забав, измены - для потех! Не мучить, не пытать - Филипп считал за грех, И самая мечта души сей сокровенной Носилась тяжестью над трепетной вселенной, Да и молился он едва ль перед добром: Его молитва шла, как отдаленный гром, И жглись, как молнии, тирана сновиденья, А те, кто был его предметом помышленья, Кричали в ужасе: "Настал наш смертный час! Нас кто-то давит, жжет, смертельно душит нас". На гибель там себя народы обрекали, Где эти два зрачка вперялись и сверкали. Из хищно-птичьих лиц отменны эти два: Карл Пятый - коршун злой, Филипп Второй - сова. В камзоле бархатном, кромешной тьмы чернее, Он, с орденом Руна на королевской шее, Не изменяющий ни поз своих, ни мест, Вдруг, к удивлению, как будто сделал жест, И даже - чудеса, коль это не ошибка! - На стиснутых губах нарезалась улыбка, - Улыбка страшная, конечно, и сполна Никто б не разгадал, что значила она, - А это значило: в открытом, шумном море Теперь мой огнь и гром несутся на просторе, Моя Армада - там, и, страхом обуян, Пред ней смиряется строптивый океан, - Так древле средь своих мятежных волн разбега Потоп был устрашен явлением ковчега. Валы равняются, становятся в ряды И лижут кораблей широкие следы, И, назначенья их познав святую цену, Чтоб путь их умягчить, им подстилают пену, И каждая скала преобразилась в порт, И крики слышатся: "На палубу! - на борт! - На мачту! - к парусу!" Попутный ветер дышит. Вот - барабан! свисток! Филипп всё это слышит, Всё видит мысленно и мнит: всё это - я! Я - кормчий кораблей, их движет мысль моя, - И Англия дрожит, бледнеет пред Армадой, Поникла, и ничто не служит ей оградой. Так мыслил он. В сей миг, казалося, горел, В руке Филипповой пук громоносных стрел, И в царственных мечтах лишь вид сей развернулся - Державный гробовщик впервые улыбнулся.

В Каире некогда единый из владык, Который силою и славой был велик, У водного ключа своей мечети главной На камне начертал рукою своенравной: "Аллаху - небеса, мне - дольний мир, земля". Десп_о_т-султан - двойник тирана-короля. Тиранство, деспотизм - одно с другим так схоже! Что начертал султан, король наш мыслит то же. А там, на берегу бассейна, то дитя, На розу пышную глазенки опустя, К губам своим ее подносит и целует. Вдруг - темных туч напор и сильный ветер дует. Вода возмущена, трясутся мирт, жасмин, Деревья клонятся до корня от вершин, И розы лепестки какой-то дух зловредный Вдруг в воду побросал из рук инфанты бледной, Так что у ней в руке едва остаться мог С шипами острыми колючий стебелек. Кто смеет так шутить? И, трепетом объята, Инфанта смотрит вверх: не небо ль виновато? Там - чернота кругом. Она глядит туда, В бассейн: там морщится и пенится вода, Пруд светлый морем стал, и по волне сердитой Листочки носятся, как будто флот разбитый: Судьба Армады здесь - так небеса хотят! И гневное дитя насупило свой взгляд, Немало удивясь, как смеют так свободно Здесь делать то, что ей, инфанте, не угодно, И вот - она должна досадой кончить день! Малютка сердится, угрюмо брови хмуря... При этом, следуя за нею словно тень, Дуэнья говорит: "Позвольте! Это - буря, А ветер иногда, хоть это и не шло б, Так дерзок, что не чтит и царственных особ". Перевод В. Г. Бенедиктова.