Великая река

Дом качается, стонет, как старый больной корабль,

тянет лечь с ним на дно, и не видеть, что день готовит.

Через тёмный, простуженный город течёт февраль

валом талой воды, разведённых чернил и крови,

снег, истлев, поднимается, кружит, свиваясь в мост

тоньше конского волоса – к росным лугам весенним…

В мутных хлябях дрожат фонари и осколки звёзд,

пьёшь, гадая, что лучше: как Блок, или как Есенин,

ждёшь какого-то знака…

 

Но, выйдя с утра в ларёк,

за тоской и кефиром, ты вдруг замечаешь небо,

солнце, зелень, людей – и тебе ещё невдомёк,

что, теплу раскрываясь, доспехи роняет верба,

что к приёму готовятся голые тополя,

одеваясь муаром листвы, обещаньем пуха –

что ты всё-таки жив, и прекрасна вокруг земля,

так юна и щедра: для ладоней, для глаз, для слуха.

 

Пух течёт, серебрясь, мягко шепчет: проходит всё –

кипень майских садов, золотая июльская аллилуйя.

Распускается яблоко жёлтым речным цветком,

с тихим, жалобным хрустом холодный асфальт целуя,

и возносится солнцем из снежных январских вод,

войско трав призывая к залитому светом трону…

Ты не Ной, так не ной: не ковчег нужно строить – плот,

там, в верховьях реки, есть вакансия у Харона.