Мобильный зазвонил очень не вовремя, просто очень. Сказать по правде, Анька вообще не ожидала от жизни приятных сюрпризов. Сын звонил только в экстренных случаях: «Ма, я в медпункте и у меня, наверное, сломана рука. Ма, это пипец, у нас прорвало трубу! Ма, позвони Регине Рамазановне, не знаю, зачем, я ничё ваще не сделал!» С мужем тоже нежных телефонных бесед не велось, не сложилось такой семейной традиции. Только вечная ежевечерняя стандартная смс: «А поехал я домой». Если дело было не после полуночи, добавлялось хозяйственное: «Что купить?» Так что Анька, в одной лапе держащая увесистую сумку, а другой ухватившаяся за поручень автобуса, почуяв вибрацию у левой ляжки, сильно пожалела, что у неё не имеется ещё одной руки или, на худой конец, хвоста. Прошипев «ссс...» и придерживая сумку коленом, она вытянула из кармана телефон, орущий дабстепом, пхнула его под наушник, в котором долбили Prodigy, и наказала взглядом недовольную бабу, принявшую все эти пертурбации близко к сердцу, а «ссс…» – как личное оскорбление.

 

«Здравствуйте, слушаю», – приветливо сказала Анька. Глупая баба и занятые руки – не повод грубить незнакомым. «Здравствуйте, здравствуйте», – пропел в ответ женский голос, ехидный и неуловимо знакомый. «Простите, с кем я?..» – «С Петром Петровичем, с кем же еще! – заржала трубка. – Охреневши ты, Великанова, совсем, как я погляжу!»

 

И тут Анька узнала этот родной голос, который слышала последний раз четыре года назад.

 

***

 

В любовь с первого взгляда она не верила – может, и есть, но с ней не случилось, – а вот дружба такая бывает точно. Милка, девчонка, с которой она познакомилась в свой первый университетский день, была внешне совершенно не похожа на Аньку: цвет и длина волос (да и ног, что уж), глаза, грудь, в конце концов – всё было другим, но эта наоборотность была не противоположностью, а дополнением. А созвучье душ было максимально возможным, причем сразу: им не потребовалось времени узнать друг друга, потому что – кто же не знает себя?..

 

Книги, музыка, мальчики, любимая марка сигарет – совпало всё, даже дни рождения. Два стопроцентных Овна, они бодались друг с другом неостановимо: эгоцентричные, истеричные, жестокие, подозрительные и сентиментальные – как они не поубивали друг друга? Милку, впрочем, заносило чаще, но чувство обиды ей было знакомо меньше. И почему-то, трясясь от злобы после дурацких Милкиных выходок, обижаясь на неправильное, в запале сказанное слово, Анька спокойно делила с нею любовь к одному и тому же мальчику, нежному принцу с нездешним именем Герман. А когда принц выбрал-таки Аньку, она послала его в ту же минуту без малейшего сожаления: любить в одиночку было скучно.

 

Смысл любви, отдельной от, первой познала Милка. Она, презрев своих, физфаковских, женихов, нашла себе какого-то богемного Митьку из политеха. Удивительным было и то, что Милка вообще познакомилась с кем-то без Аньки: они практически не расставалась, часто и ночевали у Милки – родители уехали работать на пять лет куда-то в Сибирь, оставив её на Надю, старшую сестру.

 

В общем, через пару дней Милка, вытянув длинные ноги на полкухни и затягиваясь Аэрофлотом, пренебрежительно цедила:

 

– Ну была я у него, девки, дома вчера. Родители ложкомойники какие-то, мать даже поздороваться не вышла. Надь, представь, отец вышел, а мать – нет! Неинтересно ей? Или затрахалась так уж выходить, потому что баб куча там, а?

 

– Люсик, ты про него нам с Аней расскажи побольше, чёрт с ней, с мамой! Вот какой он, Люсик? Симпатичный хоть? Начитанный? – подсовывая пепельницу, как бы равнодушно, чтобы не спугнуть приступ откровенности, спросила Надя.

 

– Да так… Нормальный, Надь. Ничего. Песни сочиняет. На басу играет в группе, гитара белая такая… Цой гребаный, тоже мне! – сморщив курносый носик, припечатала Милка уничижительно.

 

И стало понятно, что тут всё всерьёз.

 

Через неделю она не пришла ночевать и не позвонила. Надя просидела на кухне всю ночь, согнувшись на холодном пластике табурета – прикуривала одну от другой, выпускала дым в приоткрытое окно, думала страшное и плакала. Когда небо над крышей соседней хрущевки стало чуть розовым, она сказала вслух: «Сволочь!», забычковала окурок, пошла в гостиную, упала ничком на диван и уснула.

 

Проснулась резко, сразу осознав ночную беду, а через мгновение расслабилась: с кухни неслись живые, уютные, родные звуки: какое-то тихое грюканье, звон посуды и шаги. Входить Надя не стала, остановилась у притолоки. Милка, в парадных джинсах и лучшей Надиной кофточке с камушками, возилась с тестом.

 

– Ты что делаешь, Люсик? – тихо спросила Надя. Милка подпрыгнула от неожиданности, сыпанув муки мимо миски, и, обернувшись, сказала виновато:

 

– Я торт пеку, Надь.

 

Вот так, «Птичьим молоком», отмечали они вечером потерю Милкиной девственности. Выпив вина, Милка обнаглела опять, высмеивала Надю с её напрасными волнениями и злилась, что никто не спрашивает подробностей. А когда про них спросили, она закурила, картинно подкатила глаза и проныла:

 

– Ну кааак вам объяснить… Он мне ноги целовал, девки! Пальцы! – тут Милка надолго замолчала, покраснела и свернула рассказ. А через пару часов встала, потянувшись, и сказала просто:

 

- Ну я пошла, Надь. Я юбку твою надену, а ты можешь моё платье вязаное взять синее. Пока, Анька, на большой перемене встретимся, в «аквариуме».

 

Несколько месяцев Милка жила в любви. Как и всё на свете, это ей удавалось легко. Она виртуозно распределяла время между Митькой и Анькой и, хотя оба и ревновали Милку друг к другу, но не чувствовали себя обделёнными вниманием. Они были молоды, студенческая жизнь кипела непреходящим круглосуточным весельем, часов в сутках было катастрофически мало и так жаль было тратить их на сон…

 

Тем временем наступил тревожный апрель, напрасно зовущий куда-то, что-то обещающий, одинаково высасывающий душу и полуденным обманным солнцем, и вечерними хрусткими заморозками. Анька весну сильно не любила, хандрила, замедлялась и замыкалась, а Милка, наоборот, пребывала в какой-то лихорадочной истерике.

 

На совместно празднуемом дне рождения Надя вытащила Аньку на лестничную клетку покурить.

 

– Ань, Люсик-то наша беременная. Знала ты, нет? Ну еще бы. В своем репертуаре девочка! Я догадалась, давно уж. Не бином Ньютона. В общем, она скрывает от всех, переживает, а ей вредно, и мы не знаем, как ей сказать, что мы в курсе…

 

– А кто еще в курсе? – ошарашено спросила Анька.

 

- Ну… Митька, родители его, наши мама с папой, ты вот теперь… Поговори с ней, а? Намекни как-то, я не знаю?..

 

Наверное, это был единственный случай в истории человечества, когда парень боялся сказать девушке, что он знает о её беременности и согласен предложить будущей маме руку, ребенку – фамилию, и им обоим – сердце.

 

***

 

Время – величина относительная. Иной раз по дороге домой с работы, слепо глядя на свое отражение в окне автобуса, Анька успевала обдумать всю свою жизнь – бывшую и будущую, веско и аргументировано ответить тому, перед кем спасовала днём, придумать, как малой кровью добить-таки безнадежный проект, распланировать выходные, а когда спохватывалась, что пора, наверное, выходить – оказывалось, что она проехала только одну остановку.

 

Но чаще было впечатление, что ещё с утра был вторник, а вечером уже наступила суббота.

 

Жизнь была разная, непростая – и у страны, и у Аньки как-то не ладилось, распад Союза совпал с её личным распадом на части, сильно угнетало отсутствие сигарет, чая и постоянных отношений. Милка была замужняя, привязанная к толстому смешному Ваське и Митьке, забросившему белую цоевскую гитару и отрастившему усы для солидности. Встречались редко, но сидели заполночь. Когда вино кончалось, глушили литрами чай, и эффект был такой же хмельной – так им было здорово вместе. Надя потчевала вечным капустным пирогом с милым названием «Утопленник», а Милка с придыханием рассказывала:

 

– Ходили с Митькой в «Спартак» вчера, на фильм фестивальный, японский. А он куртку кожаную купил себе, представляешь? Выгуливал! Меня и косуху клёпанную! Натуральную! Девки-то смотрят и на него прям, и на куртку, а я иду такая гордая под руку с красавцем этим… – театральная пауза. – Вонь чудооовищная! Что вы ржете-то? Говорю же – кожа натуральная!

 

И тут же, всунувшемуся было на кухню мужу:

 

- Иди, иди, Митька, мы не про тебя! Дай нам поговорить девочками! Укладывай Ваську пока!

 

Встречи были дискретные, нечастые, но яркие. Милкина кухня была тихой гаванью, вечной и неизменной, целительной. Анька не очень помнила, что там было у неё в гостиной или спальне, какая мебель – главной в доме была кухня, и важно, что можно было, издыхая, приехать на эту кухню размером с собачью будку, втиснуться на свой стульчик, зажатый между столом и раковиной, и расслабиться. Милка выуживала из вечной горы немытой посуды две чашки, наскоро ополаскивала, заваривала свежий чай, вытряхивала пепельницу, доставала Надины пироги, усаживалась наконец, закуривала и строго спрашивала: «Ну, что у тебя?» – и, тут же перебив на полуслове, начинала говорить сама. Рассказывала про общих подруг и друзей, работу, Митьку и Ваську, язвила и издевалась над Анькиными проблемами, подкатывала глаза, усмехалась и не давала вставить слова. И подкладывала, наливала, подсовывала что-то тонкими детскими руками, держа в зубах вечную сигарету, щурясь от дыма. Анька потом среди ночи долго ловила машину, ехала через весь город из Милкиных еб@н@й, мучилась мигренью и клялась себе в который раз, что больше ноги её не будет в этом дурацком доме, где никто не может даже просто выслушать человека в беде, а не то что посочувствовать или посоветовать.

 

Зато следующее утро начиналось с прекрасного настроения, желания жить и уверенности в своей счастливой звезде. Через годы Анька поняла: они просто заряжались друг от друга воспоминаниями об общей юности. Искря при этом и отталкиваясь – просто потому, что заряды их были одинаковыми.

 

Анька наконец вышла замуж тоже, и остались только телефонные звонки. Книги, спектакли, разводы, работы, дети – с вариациями. А один раз Милка позвонила и сказала бесцветно: «Ну как жизнь? – и тут же, без паузы, – А Митьки нету».

 

Поверить в то, что его нет, было трудно: тогда ещё казалось, что они вечные, что смерть бывает только в кино и книгах, да и в какой книге, на фиг, написано, что герой умирает от инсульта в тридцать с небольшим?..

 

Милка неожиданно для всех взяла жизнь в свои детские, тонкие, неприспособленные ни к чему, кроме заваривания чая, ручки – устроилась в круглосуточный магазинчик, впахивала там посменно, путая день с ночью, и обеспечивала Ваське все лучшее – компьютер, дачу, море, шмотки, книги и репетиторов. Попутно подкидывала денег Надиной семье. Звонить ей Анька перестала –Милка всегда работала, а если оказывалась дома, недовольно говорила вместо «привет» «я сплю» и нажимала «отбой». Встречи назначала сама: «Приезжай в четверг, Ань, я к четвергу как раз высплюсь». Подзарядка: о ней не вспоминалось в обычной жизни, а после встречи Анька удивлялась, как она без этого жила?..

 

В конце концов всё устроилось и наладилось. Васька вырос в доброго умного красавца, ласкового и домашнего. Милка приняла наконец ухаживания хозяина магазинчика – вполне приличного Толи, чуть простоватого, которого она гнобила за каждый шаг.

 

– Видала? – громким шёпотом говорила она, кивая на Толю, выясняющего по мобильному про какие-то поставки мороженого. – Розочку опять приволок! Ну не придурок? Каждый день – по розочке, вообще фантазии нету, задрал уже розочками своими!

 

И было ясно, что у них с Толей всё отлично.

 

Непрошибаемая Милка боялась в этой жизни только Васькиной армии, но тут она стопроцентно подстраховалась: ежегодно откладывала немалые деньги, чтобы ему был обеспечен институт с военной кафедрой. Васька поступил, Милка вздохнула наконец спокойно и стала ждать гипотетических внуков. Счастье кончилось в феврале – ласковый раздолбай завалил сессию и был отчислен.

 

Сёстры провели бессонную ночь. Милка рыдала, курила и сморкалась, восклицая жалобно:

 

– Ну вот объясни мне, Надь, ну что за сволочь, а? Ну что ему надо было? И такой мальчик хороший... Скотина! Ну что за сволочь? И денег больше нету! Надь, что мы без денег сделаем?

 

– Перестань, Люсик, придумаем что-нибудь, кого-нибудь найдем! –говорила Надя уверенным тоном. Не представляя, кого и где они будут искать.

 

Назавтра Милка заварила чаю, положила перед собой четыре записные книжки и, открыв первую из них на букве «А», стала тыкать кнопки телефона. План был нехитрый. Она набирала номер и говорила: «Здравствуйте, это Людмила Пылёва, помните меня? Вы не могли бы мне помочь…» – и излагала суть. Если её не помнили, она говорила: «Ну как же? Помните, мы с вами…» – и опять же излагала суть. Способ был бессмысленный, дурацкий, но вообще ничего не делать было немыслимо. Записные книжки подходили к концу, Милка приставала к продавцам, водителям маршрутных такси, библиотекарям – везде, где бывала, она спрашивала: «Простите, а вы не могли бы мне помочь…»

 

И случилось чудо: в этой безумной цепочке нашелся хороший человек, взявший Милкины тысячи и устроивший Ваську в элитную часть, дислоцирующуюся в черте города, через двадцать шесть остановок от родного дома будущего бойца.

 

Казалось бы, чего ещё? Но остановиться уже было невозможно. На этом этапе Милка и позвонила Аньке, рассказав подробно историю мытарств и унижений – начиная с института и заканчивая военкоматом.

 

– Ты не можешь помочь? Никак? Кажется, у твоего мужа были какие-то связи? Может, он?..

 

– Нет никого… Он же нездешний, у него вообще друзей здесь нету, не нажил пока. Мил, а что тебе надо-то, ты же устроила парня: хорошая часть, знакомый командир. Там лагерь пионерский, а не армия! По субботам родительский день, клубничку возить будешь, сахаром засыпанную! – увещевала Анька.

 

Но Милка была одержима мыслью, что Ваську убьют впервые же три дня.

 

– Ты охренела? Дедовщина есть везде, они врут! А он не умеет драться! Он домашний мальчик! Ты знаешь, что такое война?! Цинковый гроб?! Ребёнок напуган! Ты бы видела, как он переживает, его всего трясёт! – орала она на Аньку.

 

Милка несколько зарвалась. Анька вообще-то прекрасно знала про солдат и цинковые гробы: муж, офицер, был участником первой чеченской кампании.

 

– Не истери! Я пока слышу, как трясет тебя! Ты сдохнуть, что ли, наметила себе от переживаний? Инсульта хочешь? У мальчика рост два метра, и уж как-нибудь пудовым кулаком он попадет обидчику в дыню, в случае чего. Может, после сурового мужского общества он научится наконец ценить мамину заботу? – повысила голос Анька, заочно злая на доброго раздолбая.

 

И тут прервалась связь.

 

Она прервалась во всех смыслах: сначала у Милки разрядился телефон, а потом у Милки пропало желание общаться. Насчет общения Анька могла только догадываться, сердилась, но перезванивать не стала: «Сколько можно идти на поводу?» – думала она в первые три дня. А потом на обеих навалилась относительность времени…

 

Васька, как оказалось, год переписывался по мейлу с московским психом, который научил его, как грамотно откосить от армии, свалив оттуда в первые сутки. Поэтому сдавшая сына командиру Милка, приехав наутро с передачкой, бойца в части не обнаружила. Через три дня выяснилось, что он в психушке: докторша веселилась, но благосклонно приняла от почерневшей Милки денег, и через месяц мать забирала на КПП прыщавого счастливого Ваську с диагнозом то ли антропофобия, то ли демофобия. Попросту говоря, боязнь большого скопления народу. Впрочем, название тут совершенно неважно – главное, что Милкины мытарства закончились.

 

Рассказывала она это с юмором, издевалась над Васькой и даже над собой. «Значит, отпустило», – думала Анька, вися на поручне и кивая в трубку. Такой у них диалог: она слушает, а Милка говорит. И искры заряда проходят даже через мобильник. «Как несется время, ссс… Четыре года потеряно, кобелю под хвост!» – с сожалением думала Анька, подавая в нужных местах восторженные реплики и ощущая себя молодой и прекрасной. «Я перезвоню через пятнадцать минут, Милка, мне сейчас выходить!»

 

Через четыре бесконечных года и пятнадцать минут, выбравшись из автобуса, прибежав домой и закинув сумки на кухню, Анька перезвонила по номеру, который запомнила намертво с первого раза вечность назад. «Вот смотри, дура! Легко же! Швейка ты читала? Надо ассоциации искать, я тебя сейчас научу. Пиши. Первые цифры – они в нашем районе у всех одинаковые, это ты знаешь. Теперь – 18. Это нам сейчас с тобой лет столько. Дальше – 42. Это нам будет. Ну что ты ржешь? Будет, не думай. Доживём до старости, блин! Вооот. И пометь рядом: Милка. Это я. Пошли покурим?»

 

 

 

*Обнаружила, что текст был удален за нарушение пользовательского соглашения - пришлось выкинуть из песни пару слов и выложить снова :)