Я томлюсь в ожидании. Совсем скоро её приведут ко мне. А пока… пока остаётся только мерить шагами периметр своего временного пристанища.

 

Каждый раз я испытываю это щемящее и в то же время сладостное чувство предвкушения очередного порочного наслаждения. На этот раз игра обещает быть весьма интересной: юная крестьянка оказалась довольно сообразительной, очень быстро признавшись в служении дьяволу. Приговор уже вынесен, и завтра она должна будет сгореть в очищающем пламени святого костра инквизиции. Но решающее слово за мной. Последнюю ночь перед казнью все осуждённые проводят в апартаментах Великого Инквизитора, дабы исповедаться и покаяться, а особо злостные — затем, чтобы под пытками, которые умею проводить только я, рассказать все свои колдовские секреты.

 

Помещение замка, выделенное под мои личные апартаменты, сухое и весьма тёплое, с хорошо прочищенным камином, в котором сейчас радостно пощёлкивают, горя, свежие дрова. Осень в Королевстве нынче тёплая, но промозглая сырость по ночам не очень хорошо сказывается на моём самочувствии, поэтому приходится топить очаг.

 

Уже месяц как в местных владениях оповестили облаву, и это помещение стало моим вынужденным пристанищем. Но сейчас миссия оказалась успешной: два ведьмака и ведьма. Колдуны неделю назад понесли своё наказание, осталась колдунья.

 

Моя комната небольшая, хотя служит одновременно и личными апартаментами, и пыточной, и кухней. Местный барон небогат, потому и убранство помещения более чем скромно. Дубовый стол, на котором размещаются снадобья в горшках и кувшинах, бурдюках и бутылях, их не так много, но полстола занято; далее на шершавой, нешлифованной поверхности, где я уже схватил пару заноз, когда подписывал свидетельства очевидцев, стоит чернильница с белым гусиным пером и лежит пара пергаментных свитков; на достаточном от них расстоянии, дабы не случилось, в случае досадной оплошности, пожара, стоит канделябр с пятью восковыми свечами, фитиль которых пропитан салом и лавандовым маслом: оно слегка скрадывает едкий чад. Их света вполне достаточно, чтобы не напрягая глаза, фиксировать на пергаменте показания свидетелей и допрашиваемых.

 

Возле стола — два громоздких дубовых стула. Такой же тяжёлый шкаф, в котором хранится одежда, торбы и прочие мелочи. А вот кровати тут нет, её заменяет льняной матрас, в который каждые два дня местные крестьянки набивают свежее душистое сено: не могу отказать себе в этой благости, да и пора сенокоса способствует этому.

 

На стенах нет ни гобеленов, ни каких-либо других элементов декора — просто голые серые унылые камни. Под самым потолком находятся три небольших зарешеченных окна, через которые днём сюда попадает свет. Дубовая дверь обита полосами кованого железа.

 

«Всё же какие у неё скрипучие петли, надо смазать», — подмечаю про себя в десятый, наверное, раз, чтобы уже через пять минут забыть, ибо ко мне привели ту, которую я жду. Скрежет открывающейся двери вырвал меня из размышлений и созерцания унылого нынешнего моего пристанища.

 

Двое воинов, облачённых в лёгкие кольчуги (на поясе у каждого висит акинак*), втолкнули в помещение рыжеволосую женщину, а затем, учтиво поклонившись, молча закрыли дверь с другой стороны. Я медленно подхожу и запираю засов.

 

Наконец-то мы с осуждённой наедине. И нас никто не потревожит: никто не осмелится помешать вести допрос Великому Инквизитору.

 

Ты нагая. Вся в ссадинах, шрамах и отметинах, которые остаются от ожогов. Хотя быстрое чистосердечное признание позволило сохранить твою красоту и достаточно ясное сознание. Редко крестьянки бывают такими сообразительными, наверное, ты и вправду ведьма. Но мне до сих пор непонятны мотивы тех, кто до последнего доказывает свою невиновность, подвергаясь ужасным истязаниям. Ведь нет разницы: итог-то один — костёр. И нет никакого смысла терпеть муки ещё до этой ужасной, но последней пытки.

 

Ты дьявольски красива: длинные рыжие волосы струятся водопадом, и совсем не страшно, что они выглядят тускло, спутались, а кое-где сбились в колтуны, — я расчешу и вымою их; за три дня пыток ты похудела, отчего линия талии стала ещё более выразительной на фоне пухлых бёдер и нежных округлостей увесистых грудей, коими природа щедро одаривает крестьянских дочерей; черты лица заострились, кожа стала бледной, в зелёных глазах появился странный блеск.

Просто идеальна. И самое смешное, что мне даже неинтересно твоё имя.

 

В углу стоит заблаговременно приготовленная деревянная лохань с тёплой водой и растворёнными в ней душистыми травами. Конечно, это юное тело нужно подготовить. Мне претит грязь. Ведь ясно же, что с тобой уже неоднократно делали то, что и я совершу в ближайшее время. Если кое-кто из моих соратников и соблюдает целибат, то стражи, палачи да и простые прислужники не давали подобной клятвы. Грех не воспользоваться таким шикарным девичьим телом, которое всецело сейчас в моей власти. Но я никогда не понимал тех, кто делал это против воли женщины, грязно и применяя силу. Какое может быть удовольствие в одностороннем процессе, да и, к слову сказать, вопреки ложному мнению, не очень-то приятном как для жертвы, так и для насильника, если у того, конечно, всё в порядке с рассудком. Такая звериная страсть даёт наслаждение плоти, но не душе.

 

Нет! Это не по мне. Я люблю овладевать телом, которое неистово хочет меня, приглашая в свои недра, готовое принять не только физическое проявление моего мужества, но и духовную составляющую, почувствовав целиком. Ведь самое ценное удовольствие в обоюдности, когда любое прикосновение и движение приносит наслаждение обоим.

 

Ты затравленно смотришь исподлобья, со страхом, с сомнениями: а что же я ещё такое изощрённое придумал к финалу для ведьмы? О! Тебя явно ждёт сюрприз.

 

Рывок. И чёрная полотняная сутана бесформенной тёмной кучей падает на пол. Ты отшатнулась и с недоумением глядишь как бы сквозь меня, потупив взгляд, явно стесняясь моей наготы, ибо пока вряд ли что-то другое может тебя напугать и смутить — моё естество ещё молчит.

 

А тело, надо сказать весьма мускулистое, достойное сильного бывалого воина, не вровень с телами моих собратьев по ремеслу, отрастивших себе пивные бочонки под грудью. Но, увы, мне приходится скрывать его под бесформенной сутаной, чтобы не оказаться на месте тех, кого сужу. Ведь из зависти запросто предадут костру. А чему завидовать-то?

 

Пока они прохлаждаются в каретах или носилках, которые тащат слуги, и они же делают за них большую часть элементарных действий, вплоть до одевания, я скачу от деревни к деревне в седле сам, порой натирая кожу в паху до кровавых мозолей. Стараюсь, чтобы меня меньше обслуживали, чтобы не присматривались и, не дай Бог, не написали кляузу.

 

Да и вообще, многое приходится скрывать: прятать лицо под капюшоном, чтобы оно постоянно было в тени, дабы не привлекать к себе лишнего внимания: природа наградила меня дьявольски притягательной внешностью, но выбрала для этого не то время и не то место воплощения.

 

А ещё приходится скрывать своё умение владения мечом и кинжалом, чему я научился у спасённых мною воинов. Это было сложно, но мне оказалось под силу из-за большого желания. Теперь, если когда-нибудь на меня напишут кляузу и будет намечаться костёр, я умру, как и подобает рыцарю — с мечом в руке, а не сгорю, как презренный баран на алтаре.

 

Конечно, я — персона неприкосновенная. Но в эти смутные времена нельзя никому верить и ни на что положиться. Сегодня ты правишь бал, а завтра ты — ничтожный прах.

 

А ещё я скрываю свои знахарские умения, ибо… это самый простой и верный путь на костёр. Где приобрёл? Пара спасённых ведьмаков научили. Весьма полезные знания, которые не раз спасали и от чумы, и от простуды. Кстати, не только меня, но и отвергающих силу знания мужей церкви.

 

Как я достиг своего положения? Меня считают мастером пыток. А за это тоже спасибо одному колдуну-воину. Он научил меня неслыханной в нашем фанатичном обществе премудрости, очень важному умению — знанию запретных тайн человеческого тела. Я могу убить человека одним прикосновением или заставить всю оставшуюся жизнь страдать, не нанеся ни одного видимого повреждения. Это вызывает у братьев-католиков и восхищение, и лютую зависть, которая, кстати, является смертным грехом.

 

Поэтому я не испытываю иллюзий на счёт того, чтобы стать свободным. Увы, я раб, слуга Церкви. Именно поэтому считаю, что нужно проживать каждый миг так, будто он последний. Жизнь коротка — искусство вечно. И сейчас как раз хочу полностью погрузиться в одно из них — искусство любви.

 

Я киваю тебе на ванну. Сообразительная. Сразу направляешься туда. Видно, что вода тебе приятна. Рядом на небольшой табуретке лежит мочалка из сухих полевых трав и мыло, только недавно сваренное местной умелицей из ягод — сейчас как раз на них сезон. Повенчав эту парочку с помощью тёплой воды, я начинаю нежно возить ею по твоему телу.

 

Наши взгляды встречаются, твой — зелёный и мой — тёмно-синий, затем стыдливо опускаешь глаза и видишь мою восставшую плоть. Я продолжаю возить мочалкой по твоей коже, ощущая расслабленную отдачу твоего тела.

 

Вода постепенно становится грязной, а ты — чище и румянее.

 

Когда мне кажется, что с омовением пора закругляться, беру серое льняное полотенце — опять же, подарок местных рукодельниц, промокаю твоё тело, а потом вытираю насухо, одновременно делая лёгкий массаж и разгоняя кровь по телу, но аккуратно миную места ожогов, порезов и ушибов.

 

Подхватив на руки (надо же, ты очень лёгкая), несу к набитому свежим сеном лежащему в углу матрасу и кладу туда. Ты абсолютно не сопротивляешься, не проронив ни звука. Пока неясно: испуг это или любопытство. Но у меня впереди ещё вся ночь, чтобы понять.

 

Взяв костяной гребень, расчёсываю твои приятно пахнущие после ванны травами волосы. И плавно перехожу от расчёсывания к поцелуям, которые становятся с каждой секундой всё жарче и всё ниже.

 

Нежная шея, линия плеч. Ты немного напряжена, но это ненадолго. Я зарываюсь руками в густые рыжие пряди волос и одновременно целую грудь. Кончиком языка прикасаюсь к твердеющему тёмному ореолу, провожу по кругу, а затем легонько прикусываю, ты будто движешься мне навстречу, желая ещё больше ласки. И получаешь её. Я нежно глажу рукой другую грудь и проделываю с ней то же, что только что с её предшественницей.

 

Ты уже менее напряжена, — ощущаю, когда приближаюсь к мягкому животику, поглаживаю его, а затем провожу языком до тёмного треугольника внизу. Как же ты пахнешь! От запахов молодого тела, от прикосновений к нему, я сам начинаю дрожать, ощущая, как жар растекается по сосудам, концентрируясь в чреслах, заставляя их сделаться твёрдыми, как камень.

 

Ты трепещешь, а моя рука, поддаваясь природному желанию, скользнула ещё ниже, раздвинув бёдра. Роса уже выпала на нежных лепестках, знаменуя, что меня хотят, и это не может не радовать.

 

Но я желаю ещё немного поиграть. Переворачиваю тебя на животик, и моему взору предстаёт чудесный вид ровной спины и пухлой попки, которая напоминает спелый персик — так и хочется укусить. Зачем же отказывать в удовольствии? Нахожу ложбинку между лопаток и, нависая над тобой, аккуратно провожу языком по ней до самой поясницы, а затем не очень мягко прикусываю упругую ягодицу, ты вскрикиваешь и бессознательно переворачиваешься на спину. Ладно.

 

Плавно сползаю, расположившись меж твоих ног и слегка возвышаясь над пылающим от желания телом. Моё мужество отчаянно рвётся в бой, так зачем же медлить? Таран направлен, и цель уже ждёт его вторжения. Толчок. И единым движением погружаюсь в твои недра так глубоко, насколько это возможно. Ты дёргаешься, я останавливаюсь на какое-то время, давая привыкнуть ко мне. Как приятно оказаться в твоём нежном плену, ощущать природный влажный жар, который заставляет моё сердце биться чаще, стуча в висках тревожным набатом.

 

Внутри тебя тепло и узко. Ты явно напрягаешься, ещё пока не зная, чего от меня ещё можно ожидать. Ну что ж, сейчас увидим, чего можно ожидать от тебя. Я начинаю двигаться, сначала медленно, очень медленно и плавно, постепенно ускоряясь. Ощущаю, что ты улавливаешь мой ритм. Теперь мы — единый организм, одна субстанция, которая движется вперёд по дороге в ад сладострастия. Я не чувствую себя, но чётко ощущаю тебя, мелодию движения крови по твоим сосудам, которая резонансом передаётся мне, а потом, совершая круг по моему телу, вновь передаётся тебе.

 

Ногами обхватив мой пояс, прижимаешься насколько это возможно, двигаешься навстречу, в унисон каждому встречному движению. Ты угадываешь каждое моё желание, то сбавляя темп, то резко наращивая его. В эти мгновения, мне кажется, что улавливаем пульс самой вселенной, я — это не я, не страшный инквизитор, а ты — не ведьма, которой завтра суждено сгореть на костре. Мы — нечто более сложное, какой-то странный запрещённый механизм, заставляющий сжиматься всё внутри от удовольствия, вызывая желание растянуть это на целую вечность, но в то же время достигнуть пика.

 

Как сладко качаться на волнах захлестывающей обоих страсти. Но, кажется, ты слишком расслабилась. Ничего, сейчас мы это исправим. Я обхватываю губами твой сосок, прикасаюсь к нему кончиком языка, потом обвожу по кругу ореол, ощущаю, как ты сжимаешься и тут же расслабляешься внутри. А затем резко прикусываю, отчего наше соитие становится максимально плотным. Я снова нежно касаюсь соска языком, продолжая двигаться внутри тебя в такт с ласкающими движениями, которые проделываю с твоей грудью.

 

Ты издаёшь непроизвольный стон, выгибаешься подо мной, а я, ускоряю темп, ощущая, что скоро... Скоро нас накроет волной блаженства. Моё дыхание становится тяжёлым, движения более резкими и грубыми. Ещё, ещё. Я ощущаю максимальное напряжение в чреслах, приятное и сладкое до боли движение внутри них. Выдох. И мир замирает на короткое мгновение, по телу проходит дрожь, взрываясь тёплым фонтаном внутри тебя. Я побывал в раю...

 

Ты уже ровно дышишь, я лежу рядом, твой взгляд направлен прямо в глубину моих глаз. Свечи в канделябре уже сгорели наполовину, как и рассчитывалось, в их мерцании вижу своё отражение в твоих глазах. И что же ещё там, в этих зелёных омутах? Такая же надежда, как и у твоих предшественниц (я уже сбился со счёта, столько их было): глупая наивная надежда на спасение. Но нет, тебе не миновать костра, ведьма!

 

Нехотя встаю, накидываю на себя сутану, подхожу к деревянному столу, где стоят разные горшочки, бутыли и сосуды. Беру кружку и наливаю в неё из одного бурдюка. Это настойка корня забвения. Она делает тело нечувствительным к боли. Как раз к утру, когда состоится казнь, ты уже ничего не будешь чувствовать. И помнить тоже, скорее всего. Я не люблю, когда люди страдают, когда им больно. Тем паче, те, в которых оставил частичку себя.

 

Если же для тебя окажется слишком большой эта доза, то пришедшие утром палачи подумают, как всегда, что я так усердствовал с пытками, что перестарался. Но ты будешь в сознании, и тебя понесут на носилках к помосту, а мне за хорошую службу выдадут жалование больше обычного.

 

— Пей, ведьма! — Мой голос звучит хрипло, но протестов не предусматривает.

 

Ты выпиваешь всё до дна и вскоре засыпаешь тревожным сном.

 

***

 

Зелье подействовало как нужно. Ведьма своими ногами дошла до места казни, а сейчас уже пылает факелом. Но она уже не ощущает этих горячих объятий. Её уже давно нет здесь.

 

Толпа восторженно кричит, доведенная жестоким зрелищем до экстаза. Так и десять лет назад горела моя мать, и тупое стадо одобрительно орало, заглушая вопли казнимой.

 

Беглый взгляд натыкается на серую массу. Все лица слились в одно. Кто там, внизу: жалкие завистливые крестьяне, одетые в линялые лохмотья, местная знать, безвкусно выряженная в нарочито яркие и дорогие наряды. Но все они нынче олицетворяют одно — тупое стадо овец. Ведь ни одна орущая рожа даже не подозревает, что завтра может оказаться на месте сегодняшней ведьмы.

 

Я отворачиваюсь, достаю из потайного кармана сутаны кинжал и делаю очередную зарубку на своём посохе. Давно сбившись со счёта, всё равно продолжаю свой ритуал — количество не имеет значения. Посох уже практически весь укрыт такими надрезами.

 

Десять лет назад и мне грозил костёр. За что? Смешно. За смазливое личко: необычные тёмно-синие глаза, ровный овал лица, прямой тонкий нос, слегка пухлые губы; стройное и сильное тело с гордой статью. Ну что сказать? На своих односельчан-крестьян я похож не был явно. Великие святоши посчитали меня отпрыском дьявола, если не самим дьяволом во плоти. А местные деревенщины ещё подлили масла в огонь, рассказав легенду о моём появлении.

 

Якобы в деревню заехал один знатный господин, весьма странных манер, погостил он недолго, а потом и отправился восвояси. А моя мать, которая три года никак не могла понести от отца, вдруг обрюхатилась. Хотя всё может быть. Я ни капельки не похож на родителя, тот типичный грубый коренастый крестьянин с карими выцветшими глазами, носом картошкой и вечно обветренными кривыми губами. Но ведь я мог пойти и в мать. А та была красавицей.

 

В своё время имел несчастье быть первым парнем в деревушке, многие девушки, да и дамы постарше, на меня заглядывались, но в свои шестнадцать мечты вели юношу к рыцарям, а не к оседлой крестьянской жизни и созданию семьи, как это уже сделали мои ровесники. Но стоило отказать местной баронессе… как через неделю в деревню приехали инквизиторы. Лично ко мне не выдвигалось претензий, а вот мать…

 

Я оказался довольно смышлёным и достаточно наивным для своего возраста, совершив несколько попыток спасти её, поэтому главный Инквизитор из приехавших разглядел что-то во мне и поставил перед выбором: костёр или целибат и служба Церкви. Я очень хотел жить…

 

«Что ж, стать рыцарем креста тоже неплохо», — подумалось мне, ведь хоть и косвенно, но мечта всё же осуществлялась. И вот… Я — один из ярых борцов с происками дьявола, как сейчас одобрительно вещает получившая своё долгожданное зрелище толпа.

 

Овцы! Глупые набожные овцы! Вам и невдомёк, что среди вас ходит волк. Вы сами создали дьявола. Дьявол этот — я!