Записка мертвого поэта
Ну вот, опять, совсем один,
Чернеет масса сверху за окном,
Бьет морось в твёрдый авангард витрин,
Пустая лестница и постсоветский дом.
Тяжёлой голове в придачу дым,
И тонны мыслей юного архива,
Закрыт контакт и внешний мир,
Как космос дальней звездой пыли.
За окнами левиафан страны,
Измучен весом и моей квартиры.
Но к счастью в ней совсем один,
Не ждущий я приветов из могилы.
Я пьющий в хлам до седины,
И разлагаюсь дважды-трижды в день.
Как дежавю, в живую цветоносны,
Мне дарят жалость в счастье и мигрень.
Здесь за бетонной вуалью писк струны,
А выше этажом скандал и грязные побои.
Гитара ноет о романтике любви,
А кулаки ревнуют к скрытой воле.
А улица полна октябрьской воды,
И лица у людей скорее недовольны,
Тела ссушила жажда нужной маеты,
Рассудок пьян... Сужается от боли.
Последний дух табачный блекнет у стены,
И мысли едко покоряют череп...
Покинет дом, впервые взглянет на часы,
И альфа-бета балахон наденет.
Почти пустой просак между квартир,
Захлопнулась и дверь святой обитель.
На нижней высоте почти подземный мир.
И сырость в нем как постоянный житель.
Клопы и ниша нищих, призрак старины.
Побиты окна у ворот парадной...
Лишь капли осени в глазах отражены
В глазах палитры серо-красной.
Пивные вывески повисли как ножи,
И около трактира фокусы и сценки,
Здесь люди людям не нужны,
А перегар - стоящий черт у стенки...
///////
Куски засохшей грязи на рубашке и штанах,
В руках нектар хмельной нирваны,
Столы как острова отсталых стран,
А публика за ними-тени низшей страты.
Отдав помятые купюры за табак
Он вышел и увидел жадные движения:
Несчастные тела как будто бились о косяк,
Как будто стерли об асфальт колени...
Наверно, было бы разумнее спросить:
Там что, да как?
Изобразить хотя бы мёртвый интерес...
Но здесь у каждого своя цена, свои дела.
И каждый сам свое вполне решает...
Так по бумаге искра поползла,
И сигаретный дым обнял хозяина за плечи,
Чернеет небо... ночь и холода...
Огнями машут маяки идущему навстречу,
И снова у парадной нулевая маета,
Зато у целофанных стен большие уши,
На всех дверях дрянные номера На драных ковриках ещё живая суша.
Пустая лестница, свисают провода,
И через раз, разбитой груши чувствую осколки...
Отчасти мёртвые от веса башмака,
Отчасти оживленные от смены обстановки.
////
Метаться по пустышке до рассвета ночи,
С бутылкой, что пуста на половину,
Смеяться над собой (мне можно),
Лишь потому что плакать запретили...
Я ничего не сделал, я в пустой квартире...
Ни гостя и ни гостию не жду,
Я даже пью один... (Ага, а где же остальные?)
Другие либо сдохли, либо я пошёл ко дну...
А ведь когда-то были кости заводные,
Тряслись стуча, подошвами о пол...
И расцветали... И скулили...
Но всё давно уже прошло...
Ещё тогда писали то, что не сулили,
То что нельзя было описывать рукой,
Ещё тогда мы выживали, но при этом жили...
Ещё тогда всё тихо было над строкой.
Тогда, в Москве, мы не под лупой жили,
И люди не делились на чужих...
Тогда прошло... Сейчас всё по-другому в мире...
И места нет для добрых или злых.
Все грани для позиций явно смыли,
Сейчас слепые сонмы сухости следят,
За каждым близнецом, соседом по квартире,
За братом, матерью бессонно бдят.
На этой позитивной ноте я оставлю все чернила,
Лишь для себя, ни капли не оставив понятным...
Я никогда не слышим вами и не видим...
Быть может, я не в этой жизни обходим...
//////
Ну вот, теперь он не один,
Чернеет масса сверху за окном,
Бьет морось в твёрдый авангард витрин,
Осколки от бутылки сели под столом...
Чернильница о стену вдребезги сломилась,
Напротив парень сел облокотившись на другую,
В груди торчит перо и засыхает жидкость,
В руке молчит последняя записка.
