Милосердие

18 марта.

 

— Винсент, если бы ты прожил с этой болью хотя бы один день… Ведь это же невыносимо! Почему ты не хочешь прислушаться к голосу разума?

 

— Заткнись, Мари! Она моя мать! И не тебе принимать такие решения.

 

— Какой же ты эгоист… Ты всегда был таким! Если она даст мне знать, что хочет достойно уйти от нас, я выполню её просьбу.

 

— Знаешь, Валери, если бы ты не была моей сестрой, я бы решил, что тебе…

 

— Пожалуйста, умоляю вас! Замолчите все! Она хмурится…

 

Сквозь блаженное отупение до Шанталь доносились обрывки ожесточенного спора, упреки Винса, сказанные свистящим шёпотом, тихий плач младшенькой Матильды. Сознание волнообразно то ускользало, то накатывалось. Ей хотелось подольше задержаться в этом матовом плавающем мире, в котором не было боли, лишающей Шанталь достоинства и человеческого облика. В мире, где больную лениво подстерегала боль, её удерживала только семья. Не сейчас – подумала она. Подхватив очередную волну сознания, Шанталь на секунду вынырнула из спасительной бессознательности и слабо пожала руку Валери. Заострившееся лицо молодой женщины сразу же приняло предостерегающее выражение. Все, словно повинуясь взмаху режиссёра, замолчали и затаили дыхание, со страхом и надеждой вглядываясь в обезображенное лицо матери. Валери, по-прежнему не выпуская руки Шанталь, другой делала едва заметные жесты: тише, уходите! Хотя её предосторожность была лишена смысла: Шанталь несколько месяцев назад окончательно ослепла, но семья так и не смогла к этому привыкнуть. Тишина и покой обволакивали больную, она с наслаждением перестала мыслить и чувствовать.

 

Валери обессиленно прислонилась лбом к изголовью материнской кровати. Она тоже отупела и почти без движения и единой мысли сидела и слушала едва заметное дыхание больной, невольно подстраиваясь под него. Несколько часов кряду она находилась при Шанталь, закрывшись с ней в комнате. Это была просьба матери: никого не пускать, пока длился приступ. Только с Валери она могла кричать, потому что из всех Себиров старшая дочь была самой сильной. Приступы всегда были неожиданными. Когда они настигали умирающую (семь разных нейрохирургов, сочувственно отводя глаза, подтвердили: нейробластома носоглотки Шанталь неизлечима, не операбельна, она умирает), мать просила позвать Валери.

 

Это был её крест – быть с матерью, когда высохшее тело Шанталь часами сотрясалось и корчилось, когда она нечеловечески кричала и молила Господа прекратить истязание, когда она замолкала на несколько секунд, теряя сознание, чтобы вновь прийти в себя и продолжить мучительное кружение по спирали боли. Шанталь держала мать за руки, когда её тонкие пальцы судорожно скрючивались, причиняя дочери боль. Валери кричала вместе с матерью, потому что интуитивно чувствовала: что-то сдерживает Шанталь от крика, от этого боль становится ещё чудовищней. И она молилась, когда мать теряла сознание. О чем она молилась в такие моменты? О спасении, о милосердии Божьем… и да, о скорой смерти самого родного на свете человека.

 

В какой-то степени Винсенту было проще, он только догадывался о степени материнского страдания, пребывая в малодушной иллюзии, что анальгетики помогают умирающей переносить боль. Валери же знала о боли матери всё. Поэтому в какой-то момент, когда Шанталь попросила дочь помочь ей совершить эвтаназию, она сдалась и мысленно согласилась, что это единственный выход для умирающей, ничего пока не ответив больной. Это мысленное согласие теперь жило в ней вместе с мучительным стыдом, раскаянием и состраданием.

 

 

 

— Винсент, мы должны уважать её волю. Сделайте так, как она просит.

 

— Мари, я не могу, не просите меня.

 

— Когда же ты примешь правду? Она умирает. Ей отказано в инъекциях морфина из-за побочных эффектов. Она борется со смертью уже 8 лет. Сколько она ещё так продержится? Неужели ты допустишь, чтобы она дошла в своём отчаянии до самоубийства!? Мы должны ей помочь.

 

— Мари, но как мы можем помочь? Если выяснится, что мы исполнили её просьбу и помогли ей умереть, нас могут заключить под стражу по обвинению в убийстве (жена поморщилась, услышав это слово).

 

Они возвращались к этому кощунственному спору постоянно. Винсент пропустил момент, когда Мари перешла на сторону Валери. Теперь они вдвоем смотрели на него усталыми глазами и говорили страшные слова: воля умирающей, отказ официальных властей от осуществления эвтаназии, освобождение матери от мучений… Убить мать собственными руками!? Это невозможно.

 

 

19 марта.

 

Шанталь Себир была в сознании. Этот мир оставил ей мало радости. Вкус и обоняние исчезли первыми: она что-то глотала, потому что родные просили Шанталь это делать, для чего-то продлевая её несчастное существование. Когда измучившая её химиотерапия не дала результатов и опухоль в носоглотке продолжила прогрессировать, она успела застать свое ужасающее преображение: разрастающаяся изнутри нейробластома нечеловечески обезобразила женское лицо, в котором не осталось ничего женского и даже человеческого. Этот удар она перенесла тяжелее всего: каждый раз, когда она выходила за пределы своего дома, окружающие либо провожали её взглядами, полными ужаса, либо торопливо и стыдливо отводили глаза. Утрата зрения по крайней мере освободила Шанталь от кошмарной необходимости видеть, во что она превратилась. Она быстро научилась по голосам определять, кто находится рядом. Но самым ужасным была боль. Боль, которая раз от разу становилась сильнее и продолжительнее, заставлявшая её заранее бояться приступа, лишавшая её последних остатков воли и достоинства. Иногда Шанталь, приходя в сознание, обнаруживала себя обмочившейся. Валери, этот ангел, которому она сама когда-то дала жизнь, обтирала обессиленную мать и успокаивала: ничего, сейчас мы приведем тебя в порядок, главное, чтобы боль ушла, давай сделаем ещё одну инъекцию обезболивающего… Они обе знали, что эта инъекция может лишь немного успокоить Валери, потому что дочь не могла спокойно воспринимать, что она не в состоянии облегчить эти многолетние муки.

 

Бедная Валери, храни её Господь! Старшей досталось самое ужасное – разделять с ней часы приступов. Разве для этого она дала своей девочке жизнь?

 

Бедный Винсент! Он так и не смирился с тем, что она умирает и ждет смерти как единственного способа прекратить мучения. Её сын, взрослый и сильный мужчина, так рыдал, застав несколько лет назад мать во время приступа, что она больше не решалась прибегать к его помощи.

 

Матильда. Её душевная боль. Ей всего тринадцать лет. Девочка вышла из-под покровительства детства, когда её из благих побуждений можно было отвлечь от того, что происходило с матерью. Совсем юной дочь войдет в этот мир без неё. Валери, конечно же, постарается её заменить. Шанталь чувствует, как робко входит Матильда в её комнату и с каким страхом причинить матери страдание прикасается к ней. Слабеющими руками она обнимает свое младшее дитя. Последнее тепло материнской души девочке нужнее всего, поэтому Шанталь просит привести к ней Матильду в минуты просветления сознания, чтобы приободрить и утешить девочку. Она не может стать опорой для этого ребенка и не может на него опереться в своем страдании.

 

Смерть. Утешающая. Освобождающая. Милосердная. Такая быстрая.

 

Сколько раз она её призывала!

 

Шанталь её заслужила своей честной скромной жизнью, своим терпеливым ожиданием. Своей верой в Божий промысел. Своей многолетней борьбой с болью. Шанталь готова проститься с родными и принять смерть.

 

 

— Валери, это ты?

 

— Да, мама.

 

— Я хочу с тобой поговорить о моей просьбе.

 

Валери затаила дыхание. Она не готова к этому разговору. Как она скажет матери, что той отказано в эвтаназии, что законом не предусмотрен добровольный уход из жизни и её прошение отклонено?

 

— Ну, разговоры могут и подождать. Давай сделаем инъекцию, и я отведу тебя на балкон, сегодня по-весеннему тепло. Может, ты захочешь что-то съесть… Цыпленка, тушенного в красном вине?

 

Она придала своему голосу легкомысленную беззаботность.

 

— Милая, ты можешь скормить мне хоть башмаки, я все равно не пойму, что съела…

 

— Мама!

 

Валери засмеялась, всем своим существом откликнувшись на эту шутку матери. Надо непременно попытаться заразить Шанталь этой лихорадочной радостью, увести её от страшного разговора, заговорить её, отвести на балкон; пусть она почувствует, что в Дижон пришла весна и совсем скоро зацветут знаменитые парки. Надо позвать Матильду: девочка так одинока в своем горе. Да и мама вряд ли решится завести при ней этот разговор, от упоминания которого полминуты назад Валери почувствовала, как внутри у неё все тошнотворно заныло. Нет, Валери не может взять на себя эту миссию. Пусть Винсент хоть в чем-то ей поможет.

 

Сработало! Мать кивнула.

 

— Давай, я помогу тебе. Вот так… Не торопись, у нас весь день впереди.

 

Маленькими шагами они приблизились к балкону. Валери почти несла на себе исхудавшее за время болезни тело Шанталь. Эта лёгкая ноша давно не тяготила её, а мать по возможности скрывала от родных слабость, охватывавшую её после приступов. Усадив больную в кресло-качалку, дочь пожала ей руку и предупредила.

 

— Я быстро, только позову Матильду. Она скучает, мама.

 

Сегодня был один из тех редких дней, когда Себиры могли позволить себе быть почти обычной семьей, какие живут по соседству в таких же скромных домах, не разговаривают о смерти и не стоят перед страшным выбором: наблюдать мучительную агонию или прервать её.

 

 

Шанталь наклонила голову с незрячими глазами к Матильде, прижавшейся к материнскому бедру.

 

— Милая, не надоело тебе сидеть со старухами? Разве Пьер тебя сегодня никуда не позвал?

 

Матильда глухо ответила.

 

— Пьер может и подождать.

 

— И все же иди, заглянешь ко мне потом, когда вернешься…

 

Валери вынырнула из ленивого потока мыслей: она почти задремала здесь на этом весеннем солнышке. Что-то в голосе Шанталь насторожило её. Что-то напоминающее легкую рябь поверх спокойной воды.

 

— Попроси у Винсента несколько евро на карманные расходы. Может, Пьер угостит тебя. Негоже девушке из приличной семьи пировать за чужой счёт.

 

Смешок удаляющейся Матильды был совсем такой же, как у обычных девчонок. Может, она все же вырастет похожей на своих сверстниц: подумалось Валери. Но она тут же обратилась к матери:

 

— Мама?

 

В голосе Шанталь было столько страха и отчаяния, что в животе у Валери опять тошнотворно заныло.

 

— Мне надо вернуться в постель, Валери. Похоже, опять началось.

 

 

— Винсент, ты знаешь, я никогда ни о чем тебя не просила. Освободи меня от этого. Ну, не могу я ей сказать, что её прошение отклонили. Скажи ты.

 

— Господи! Что ты говоришь? Я вообще против всего этого был с самого начала.

 

— Милый, но ты ведь понимаешь: она вынесла больше, чем все мы, вместе взятые, смогли бы…

 

— Хорошо, Мари, давай ты ей просто прочтешь предписание.

 

Мари вздохнула.

 

— Я согласна. Будет лучше, если все мы будем рядом с ней, когда я прочту ей эту ужасную бумагу.

 

Валери отошла к окну, обхватив себя в защитном жесте руками.

 

— Но что же нам делать потом? Что, если она решится сама и попросит нас достать ей снотворное? Ты готов, Винсент?

 

— Я уже говорил: полиция в первую очередь заподозрит нас. Вы хотите, чтобы кто-то из нас отправился за решётку? Я? Мари?

 

Его глаза потускнели. Мари протестующе вскрикнула.

 

— Должен же быть какой-то выход из всего этого!?

 

— Какой?

 

 

20 марта.

 

Она не хотела подслушивать детей. Но нежелание всегда прямой Валери говорить с ней накануне убедили Шанталь: дочь что-то скрывает. Чем дальше она вслушивалась в сбивчивые голоса за дверью, тем страшнее ей становилось. Выхода нет. Ей не позволят прибегнуть к эвтаназии.

 

Её дети! Какой жестокий выбор! Обречь кого-то из них на тюремное заключение или лишить себя Божьей благодати? Самоубийство!? Все в ней корчится от одной только мысли, что она решится на такой грех. Но приступы становятся все чаще… Она должна всех освободить от себя. Её земной путь давно окончен. А грех пусть ляжет на тех, кто вынудил её прибегнуть к последнему средству.

 

Шанталь подготовила пути к отступлению, когда ещё не ослепла окончательно. Тот человек из страшного квартала… Она отдала ему кругленькую сумму за то, что он по своим каналам достал ей смертельную дозу фенобарбитала. Завещание давно составлено. Пора.

 

Сейчас! Пока её воля не ослабела. Её дети… Она вынуждена их оставить, не попрощавшись, но другого случая может не представиться: Валери почти неотлучно при ней, а в доме постоянно кто-то есть.

 

Она ослепла и ослабела, но не сошла с ума и не потеряла память…Четыре шага до стены… Она остановилась. Ноги дрожали от слабости или от страха перед тем, на что она решилась. Отодвинуть створку гардероба… Найти коробку с парадными туфлями на каблуках. Она в самом низу… Вот она, её смерть, в прохладных упаковках.

 

Вкуса Шанталь давно не чувствовала, поэтому уже не узнает, какой же была на вкус её смерть. Но она была очень милосердна и тиха, словно давно её ждала. Прохладные волны подхватили её легкое тело. Впереди была свобода от боли и отчаяния, тишина и покой. Шанталь Себир с наслаждением перестала мыслить и чувствовать.

 

 

20 марта 2008г «Франс-инфо»

 

52-летняя Шанталь Себир, страдающая от неизлечимой болезни и просившая у французских властей разрешения на эвтаназию, найдена мертвой у себя дома.

 

Подробности произошедшего пока не известны.

 

Дело Себир вызвало большой резонанс во Франции и возобновило дебаты о разрешении эвтаназии. Католическая церковь относится к добровольному уходу из жизни категорически отрицательно.