Двадцать один
Каждый вечер, в двадцать один ноль-ноль, Анька звонила маме. Вообще она не любила говорить по телефону: куда как лучше написать в вайбер или черкнуть письмо по электронке - не обременяешь собой никого. Ответят, когда и если захотят. Но мама - это особенный случай, конечно. Вообще - особенный человек, в глобальном смысле: родной, все понимающий, все прощающий, всегда тебе радующийся, вечный. Понятно, что все это в идеале, но все же, все же...
После смерти отца мама осталась одна, жила по раз и навсегда заведенному распорядку: с утра делала обязательную влажную уборку (профдеформация медика на пенсии), потом шла гулять по берегу реки, после обеда читала книжки. Она, крайне придирчивая ко всему на свете, была благодарным читателем - одинаково любила и детективы, и мемуары, и женские романчики в бумажных обложках, и классику, но особенно по душе ей были стихи. Понравившиеся она запоминала наизусть сразу и навсегда, и на семейных праздниках непременно угощала ими гостей. Вечером мама смотрела телевизор, черпая темы для светских разговоров с подругами у Малахова и в программах новостей.
Анька тоже иногда включала телевизор, чтобы не перекрыть преждевременным звонком малаховские страсти, и прихватывала последнюю пятиминутку. Журналист ловко разводил чужую беду профессиональными руками и проникновенно говорил на крупном плане: «Берегите себя и своих близких».
На финальных титрах она набирала номер.
- Привет, ма, это я. Какие твои дела?
- Какие-какие! Сижу как кукушка тут одна. Вы вот ничем не интересуетесь, а сейчас я смотрела передачу про толстых! Там одна женщина взяла себя в руки и сбросила шестьдесят килограммов! А жирный мальчик?! Его взяли на контроль, ему помогут, и женщины в студии плакали! И Малахов плакал! Вот почему ты его не любишь? Такой искренний, добрый парень… Я убеждена - человек все может, главное - сила воли! Вот я: пошла в пять, почистила зубы, чтобы ничего не есть, и держусь! Мы после войны вообще травой питались, из ботвы оладьи жарили!
- Мам, тебе-то зачем? Сбрасывать?
- Ну не скажи! И тебе надо об этом подумать. Выглядеть – вот главное, в любой ситуации, при любом самочувствии. Я никогда себе не позволяю распускаться, кое-как ходить. Вы там как?
- Ну как... Работа, уроки, пробка была чудовищная сегодня...
И Анька телеграфным стилем перечисляла обычный набор круговой лошади - подробности о том, к примеру, что было на работе или какая подруга звонила, пресекались на корню: «Зачем они мне, вот скажи пожалуйста? Я их никого не знаю!»
Жаловаться на здоровье тоже было себе дороже: «Ходите чики-брики, с голыми задами, чичер ловите!»
Анька вздыхала про себя и вклинивалась в первую же паузу, прерывая лекцию о том, как жить правильно:
- А ты как день провела? Гулять ходила?
И долго слушала, что мама надела, во сколько вышла, кого встретила, куда и зачем шел встречный. Иногда мама была не расположена болтать и быстро сворачивала разговор фразой: «Ну, что об этом говорить. Все нормально у вас? Привет ребятам». И клала трубку.
Тогда Анька обижалась и мучилась, не понимая, что не так, и в то же время прекрасно понимая, конечно, что - сволочь, что могла бы ездить чаще, что ли, или ночевать с ней хоть иногда - мама страшно радовалась, когда с ней кто-нибудь ночует: она ужасно боялась темноты, по-детски. Всегда, даже когда был жив отец, боялась. «Вот кажется мне, что открою глаза - а надо мной стоит... он!» Кто «он», и как он проникнет через три железных двери на двенадцатый этаж – было неведомо. Резонов мама агрессивно не принимала, обижалась и дулась.
Иной раз она была настроена поговорить, и тогда Анька выслушивала начинающееся не то что с полуфразы, а с полуслова: «...не знаю, как так можно. Я ей говорю: купи шубку, сейчас распродажа норки везде! Ну нельзя же так деньги мотать! Куда они девают две зарплаты? Все можно прожрать! Нашла себе дебила, такого же, как сама! Сорок лет - ни котенка, ни ребенка! Мать - враг! Чем так жить, приходила бы домой, на всем готовом, я и за квартиру плачу, а ты - пожалуйста, оденься хотя бы! От людей стыдно, хоть бы пуховичок купила новый! Он убьет ее, вот увидишь, в следующий раз челюстью сломанной не отделается или глазом подбитым! Боится матери полы помыть, не допросишься сделать ничего!»
Этот многолетний монолог о младшей сестре, практически без вариаций, Анька выслушивала минимум трижды в неделю, вставляя время от времени «ну ты же ее знаешь, она взрослый человек, тут ничего не сделаешь». Минут через двадцать, вклинившись в очередную паузу, говорила: «Ну вот и все, мам, у нас вроде ничего нового».
- И у меня – «вот и все о делах наших скорбных», - неизменно цитировала мама Горбатого. - Зайчика поцелуй. Давайте, делайте там свои дела!
«Делайте свои дела». Этой фразой она неизменно заканчивала каждый разговор. А папа, прощаясь, говорил: «Ну, отдыхайте там, дочь» - тоже неизменно.
***
Сегодня Аньке было как-то по-особенному гнусно. Настроение в принципе можно было улучшить и принудительно: веселая музыка и быстрая ходьба замечательно выветривают из головы переизбыток негатива - оставляя толику, с которой можно смириться, не замечать, не думать. Но в висках стучало и без англоязычных напевов, ноги разъезжались на слякотной каше, сырая мга, пропитанная бензином, забивала легкие.
Дома ее встретила пыльная февральская елка, похожая на престарелую вырядившуюся проститутку, - и тоже укоряла безмолвно, как нечистая совесть.
По совокупности причин хотелось сидеть на диване не двигаясь, не разговаривая, не думая, дня три подряд.
Без двух минут девять Анька вытерла слезы и набрала номер.
- Привет, ма, это я. Какие твои дела?
- Что у тебя там с голосом? Сопли возишь? Вечно вы простываете, ума не приложу как!
- Ма, ну ты же знаешь, это аллергия, а не грипп, ты же слышишь - свистит...
- Мать тридцать лет астматик, рассказывать она будет, как у нее свистит! Ну что ты кашляешь мне в ухо? Мать сама кашляет, ее кашлями не удивишь! Нечего сказать - значит, и до свиданья тогда!
- До свиданья, мам, до завтра, - сказала Анька коротким гудкам. Надо было обязательно, обязательно успеть сказать маме – «до завтра».
Иначе кому еще вечером скажешь: «Привет, какие твои дела?»
