Ларионов Михаил

Сегодня - День рождения Григория Михайловича Кружкова, замечательного поэта и классика русского поэтического перевода.

 

________

 

Поэт, переводчик, эссеист, исследователь англо-русских литературных связей. Закончил физический факультет Томского университета и аспирантуру Института физики высоких энергий (Протвино). В 1971 г. издательством «Художественная литература» опубликованы его первые переводы из Теофиля Готье и Эдгара По.

В 1992–1994 гг. редактор поэзии журнала «Огонек». Член СП Москвы и ПЕН-клуба. В 2000 г. защитил диссертацию в Колумбийском университете (Нью-Йорк) на тему «Communio poetarum: W. B. Yeats and Russian Neoromanticism» и получил степень доктора философии (PhD) по русской литературе. С 2001 года преподает в РГГУ, профессор Института Филологии и Истории.

 

Автор семи книг стихов, в том числе «На берегах реки Увы» (2002), «Гостья» (2004), «Новые стихи» (2008), «Двойная флейта: избранные и новые стихи» (2012) и многих книг для детей, в том числе: Спайк Миллиган. «Чашка по-английски», «Рукопись, найденная в капусте» (2007) и «Письмо с парохода» (2010).

 

Литературные статьи и эссе собраны в книгах «Ностальгия обелисков» (2001), «Лекарство от Фортуны. Поэты при дворе Генриха VIII, Елизаветы Английской и короля Иакова» (2002), «У. Б. Йейтс. Исследования и переводы» (2008), «Пироскаф. Из английской поэзии XIX века» (2009) и «Луна и дискобол: О поэзии и поэтическом переводе» (2012).

 

Награжден Почетным дипломом Международного Совета по Детской Книге (1996); премией газеты «Известия» за книгу «Лекарство от Фортуны» (2002); премией «ИЛлюминатор» журнала «Иностранная литература» (2002); премией «Венец» Союза писателей Москвы (2003); Государственной премией РФ по литературе за 2003 год за переводы английской и американской поэзии пяти веков; премией «Книга года» Московской международной книжной ярмарки за книгу «Нос картошкой» (2006); премией «Мастер» Гильдии мастеров художественного перевода (2009); медалью имени Н.М. Карамзина журнала «Вестник Европы» (2009); Большой Бунинской премией в номинации поэтический перевод (2010); премией имени Н.В. Гоголя Союза писателей Санкт-Петербурга в номинации детской литературы (2010); премией имени Корнея Чуковского (2010), поэтической премией «Антология» журнала «Новый мир» (2012).

__________

(по материалам с сайта автора)

 

От себя скажу, что люблю его стихи и переводы давно.

Это настоящий Мастер.

 

Впрочем, судите сами:

 

 

***

Я столько умирал и снова воскресал —

И под ударами таинственных кресал,

Перегоревший трут, я одевался снова

В эльфийский плащ огня, в халат мастерового.

 

И я смотрел в костер, как в зеркало вдова,

И в пепле находил забытые слова,

И вырывал себя из собственной могилы,

Скребя, как верный пес, когтями грунт застылый.

 

Я прожил жизнь мою, и к смерти я привык,

Как к шуму времени — сутулый часовщик,

Или как пасечник в своем углу веселом

К носящимся вокруг шальным и добрым пчелам.

 

 

***

Мухи одиночества жужжат.

Так жужжат, что стекла дребезжат.

 

Медленно переползают пó столу,

Словно рану старую гноят.

Сгонишь их отсюда — как апостолы,

На другой конец перелетят.

 

Далеко ты, синь Геннисаретская,

Праздник хлеба, неба и волны!

Никакими крохами не брезгуя,

По пустыне странствуете вы.

 

Крылья пыльно-серые, как рубище,

Слитный надрывающийся гул…

Эту землю мусорную любящий,

Кто ваш бог — Исус иль Вельзевул?

 

Так проклятье в вас или пророчество,

Наказанье или благодать?..

Вьются, вьются мухи одиночества,

Не дают себя пересчитать.

 

***

Я б эту жизнь хранил, как пайку хлеба,

за пазухой хранят в платочке чистом

завязанном так туго, чтоб зубами

не развязать. Но может ли голодный

за вечность не отколупнуть ни крошки,

а раз отколупнув, остановиться?

 

__________

 

И самое любимое из переводов:

 

Эрнст Даусон

Ernest Christopher Dowson

1867–1900

 

***

Вчерашней ночью тень вошла в порочный круг

Недорогой любви, и дрогнувший бокал

Едва не выскользнул из ослабевших рук;

Я так измучен был моей любовью старой;

Да, я был одинок, я тосковал:

Но я не изменял твоей душе, Кинара.

 

Пылая, я лежал в объятиях чужих,

Грудь прижимал к груди — и поцелуи пил

Продажных красных губ, ища отрады в них;

Я так измучен был моей любовью старой;

Проснулся я — день серый наступил:

Но я не изменял твоей душе, Кинара.

 

Я многое забыл. Как будто вихрь унес

Веселье, буйство, смех, лиловый блеск чулок,

И танцы до утра, и мусор смятых роз;

Я так измучен был моей любовью старой;

Из памяти я гнал немой упрек:

Но я не изменял твоей душе, Кинара.

 

Я громче всех кричал, я требовал вина,

Когда же свет погас и я упал, как труп,

Явилась тень твоя, печальна и грозна;

Я так измучен был моей любовью старой;

Всю ночь я жаждал этих бледных губ:

Но я не изменял твоей душе, Кинара.

 

 

Dum nos fata sinunt,

oculos satimus amore — Propertius

 

Здесь, в тишине, под бледною луной,

Сама — ее изменчивый двойник,

О дорогая, помолчи со мной…

Как быстро мчится миг!

 

Не надо слов! Лишь спрячь меня, укрой

В своих волос блистающую мглу!

Мне страшно; общей участи земной

Забыть я не могу.

 

О, если б этот миг продлился век!

Ужели мы с тобой обречены

На холод памяти, на мертвый снег

Проклятой седины?

 

И ты увянешь? И погаснет взор?

И станет плоть безжизненно-суха,

Как обратившийся в золу костер

Безумья и греха?

 

О померанец чувственного рта!

В нем смерти горький аромат. Позволь

Вкусить его, чтоб жизни пустота

Впитала эту боль;

 

Позволь прильнуть к тебе в последний раз

И умереть, упав к тебе на грудь!

Но прежде — в омут этих темных глаз

Вглядеться — и уснуть.

 

Но если так нельзя — молчи! Представь,

Что мы в твоем саду под шелест крон

Лежим, переплетясь: и это — явь,

И это — вечный сон.

 

Любимая! Ты слышишь, как шумит,

Прощаясь, бедный сад? Уйдем с тобой

От времени, его измен, обид —

И смерти роковой.

 

 

Любовь прошла

 

Любовь прошла. За ней на путь попятный

Вступить поодиночке нам пора.

О время самой грустной в мире жатвы!

Любовь прошла.

О милая моя, — еще вчера —

Но стрелки злы, мгновенья невозвратны;

Как губы холодны твои с утра,

Как взгляд уклончив! Слезы, ласки, клятвы —

Все в прошлом. Славная была пора,

Но наступило время горькой правды:

Любовь прошла.

 

 

Тому, кто в Бедламе

 

На рваном тюфяке, там, за решеткой ржавой,

Он в нервных пальцах мнет шуршащие пучки

Соломы высохшей — и вьет, и рвет венки —

И тешит зрителей невиданной забавой.

 

О жалкие глупцы! Как вашей мысли здравой

Понять то, что таят горящие зрачки,

Когда вино ночей, затворам вопреки,

Их слезы и восторг венчает звездной славой?

 

Несчастный брат! И мне, коль можно, удели

Полцарства твоего безумного — вдали

От этих, сеющих и жнущих только ветер.

 

Дороже тленных роз, и здравья, и любви

Унылый твой венок, расцветший в лунном свете,

И одиночества высокие твои.

 

 

 

Даме, которая задавала глупые вопросы

 

Зачем я печален, Хлоя? Затем, что луна высоко,

И не утоляет жажды разлитое молоко.

 

Затем ли, что ты прекрасна? Но повод чрезмерно мал,

Ведь кто залучил чечетку, тот журавля не поймал.

 

Быть может, затем я печален, что холоден этот свет

И мне не найти парома в тот город, где меня нет.

 

Затем ли, что ал твой ротик, а грудь, как айва в цвету?

(Но сумрачен и бесцветен тот край, куда я иду).

 

Затем, что увянут, Хлоя, и губки твои, и грудь?

Иду, куда ветер дует, и не печалюсь ничуть.