Шелест Владимир
Андрей Пермяков
10 июл 2022
Андрей Пермяков (настоящее имя Андрей Юрьевич Увицкий; р. 11 июля 1972, Кунгур, Пермская область, СССР) — российский поэт, литературный критик, прозаик.
Окончил Пермскую государственную медицинскую академию. Кандидат медицинских наук. Работает в фармацевтической промышленности.
Под псевдонимом Андрей Пермяков (по девичьей фамилии матери) с 2007 года публикует стихи, прозу, критические статьи в журналах «Арион», «Воздух», «Волга», «Дети Ра», «Знамя», «Новый мир» и др., а также в ряде альманахов.
Организатор различных литературных проектов в Перми и других городах России.
Участник и один из основателей товарищества поэтов «Сибирский тракт».
С 2008 года жил в Подмосковье. В настоящее время проживает во Владимирской области, работает в Международном биотехнологическом центре «Генериум».
В 2013 году в Санкт-Петербурге вышла книга стихов «Сплошная облачность».
Лауреат Григорьевской премии 2014 г. Лауреат премии журнала "Новый мир". 2020 г.
Двадцать лет спустя
Лица на фотокарточке мелкие, постные,
едва различимые в глухом коридорном свете.
Школьная форма цвета фингалов, многое цвета крови.
Вот этих детей били взрослые,
вот этих детей били дети,
а этим прилетало от представителей обоих сословий.
Дорога из школы лежала мимо столовой «Уют».
Далее всё получалось согласно нечитанному ещё поэту:
сегодня тебя побили, завтра меня побьют,
и так примерно от октября до самого лета.
Прячу в карман фотографию, выхожу из этой столовки
в город, похожий на морг — оттого, что деревья голые,
такие голые, что прямо неловко.
И вдруг самая толстая ветка,
на которой невесть отчего сохранилась листва,
лупит по стенке весьма постаревшей школы,
лупит чаще и много сильнее, чем этого требует ветер,
а также другие законы, так сказать, естества.
* * *
Придумаю: «ушла, оставив сны».
А надо бы спокойнее: «не любит».
Так пишут: «Армия отходит вглубь страны»,
Когда вокруг уже ни армии, ни глуби.
Оранжевый тигрёнок или клён
через забор из голубиной стали
глядит на разночинный стадион:
они опять кого-то обыграли.
Прожектор разворачивает день,
как полотно на маленькой арене.
Тень обнимает маленькую тень
и шепчет тени то, что шепчут тени.
* * *
В парке отдыха делают пончики.
Дым уходит пустыми колечками.
Бесконечное лето закончилось,
значит, кончится всё бесконечное.
Колесо обозрения медленно
переходит в режим ожидания.
По проспекту обратными петлями
небольшого оркестра рыдание.
В жалкой музыке тонкой просодией
обещание наоборот:
всякий, слышавший эту мелодию,
непременно ребёнком умрёт.
Школьное
Ветер снимает дождинки, переносит недалеко:
от рубероида к луже с кипящим карбидом.
Живая вода опускается в мёртвое молоко,
оставляя отметины несовершенного вида.
Апрель обижает инеем первого муравья.
Невероятные птицы звучат из стеклянного леса.
Я это ты это я это ты это я –
падают капли с надломленного навеса.
Тают над гаражами другие невероятные птицы,
с кладбища или с Горсада доносится подлая медь.
Тонкие тени ложатся на тонкие лица
тех, кто успел, и других – кто боялся успеть.
Голос
Вечером папа искал, где ловится Голос Америки.
Голос Америки чаще ловился в прихожей.
По выходным приезжал дядя Гена на велике,
а из Кургана на поезде дядя с противною рожей.
Папа работал директором, папе всё время везло.
Папа выгуливал нас в ресторан у вокзала.
Мама за что-то его обзывала козлом,
вечером плакала, ночью, наверно, рыдала.
Серое радио каркало про Кандагар,
дядя с противною рожей шагал к остановке,
я, вытирая с макушки его перегар,
думал военное – «Действуем по обстановке:
Голос, скажи ему, голос Америки, голос
(Я-то всё знаю, но папа ведь мне не поверит)!
Это как в сказках, когда собирающий хворост,
в чёрном лесу за полдня на полвека стареет.
Не заходи в чёрный лес за грибами, не езди к вокзалу
пьяный на этой машине по этой дороге.
После аварии станешь хромой и усталый.
Все тебя кинут, особенно этот высокий.
Не уезжай от меня насовсем – я читал
в книжке одной специальное слово: расплата.
Папа, пожалуйста, папа, ты не опоздал.
Если чего – это я за себя и за брата».
Папа, нетрезвый, сидит у окошка, пульсирует жилка.
Голос Америки вдруг зазвенел, как посуда.
Очень невовремя где-то включилась глушилка.
Он не узнает. А вскоре и я позабуду.
Узкоколейка
Подымаются из-за небольшого болота,
тают и снова тают на зеленоватой реке
тонкая, нечистая нота, и другая тонкая, звенящая нота:
тепловозы болтают на тепловозьем своём языке.
Обычная средняя полоса, ничего слишком:
немного сырости, белой травы и холода.
Такие картинки встречаются в детских книжках
после слов: «Путешественники вышли из города».
А эти всё так же гудят, звенят, звенят и гудят,
точно две сломанных, старообразных рации.
Ловишь рассеянным взглядом глупенький птичий взгляд,
Вдруг понимаешь, что не научился прощаться.
* * *
Вспомнишь будущее своё,
Как пустое пока жильё.
Ни детей, ни собаки нет,
Только жёлтым блестит паркет.
Только голубоглазый кот
Табуретку хвостом метёт.
Только полупрозрачный страх
В затенённых живёт углах.
За окошком звенит металл.
Просыпаешься. Значит, спал.
На стекло наползает лёд.
Снег поёт, и туман поёт.
Под подушку ныряет мышь.
Настоящая. Значит, спишь.
Замираешь, лишённый сил.
Очень холодно. Значит, жил.
Март
Выходные – трата города,
след срывается с крыльца.
На ладони опыт холода
наворачивается.
Цельнокованные голуби –
недокрысы, перептицы –
Обижают кошку голую,
непохожую на сфинкса.
Гололёдная комедия,
затянувшаяся шутка.
Тихо плачет дьякон седенький,
опоздавший на маршрутку.
* * *
Вот так умрёшь во сне ненасовсем,
проснёшься знаменитым, как обычно.
Расскажешь тем, кто слышит, то есть всем,
чего-нибудь душевное по-птичьи.
Потом идёшь по бежевым дворам,
гоняешь комаров: «отстаньте, черти»,
и предъявляешь бывшим мусорам
законное свидетельство о смерти.
* * *
Объявленье: «Продаются крылья».
Я куплю и махом от земли:
над мостом, над Камой, над Итилью...
Ну, куда там дальше, журавли?
Нет, я знаю, дальше – серой пылью:
«Продаются крылья к "жигулю"...».
Ну и ладно. Главное, что крылья.
Продаются крылья. Я куплю.
* * *
В квадратном городе закончилось кино.
Теперь пешком до горьковского сада.
В Европе холодно, в Италии темно,
там хорошо, но мне туда не надо.
Июнь центральноазиатски жёлт
от пива, светофоров и акаций.
Почти библейское: «Пошёл ты!» – «Сам пошёл».
Нормальный саундтрек таких локаций.
Жизнь в акваланге – наблюдаешь и молчишь,
спокоен, будто бритва, безопасен.
«Я ненавижу никого», – ревёт малыш.
Не то чтоб понимаю, но согласен.
И дальше маме: «Не люблю, ты злая»!
Да нет, не злая, просто не везёт.
На ящике мотается цветная
обложка: Девяносто третий год.
* * *
Город назвался большим, но оказался котёнком:
перевернулся, прижался к ногам и свернулся у ног.
Та, кто казалась маленьким богом, стала сестрёнкой,
я теперь знаю, как плачет обиженный маленький бог.
В детстве бывало такое: входишь в знакомую воду,
вдруг поскользнулся на камне, сперва самому смешно.
Кровь появляется через минуту или через полгода
и оставляет быстро темнеющее пятно.
Пёрышко
Жёлтым метёт, метёт.
Что не прошло – пройдёт.
Только совсем стальное
не превратится в лёд.
Воздух к двери бежит,
пыль на окне лежит.
Светлое, неживое,
в тёплой руке дрожит.
Взрослые ждут врача,
комната горяча.
Кто прилетал за тобою
и не задел плеча?
* * *
Не тоска – какое-то другое.
Точно на зелёном серебро:
плащик старомодного покроя
на пустом сидении в метро,
Сылва, где оранжевые клёны
огоньками ледяных костров.
Очень-очень старые иконы.
Очень-очень поздний Гумилёв.
Почитайте стихи автора
Наиболее популярные стихи на поэмбуке
