Перцевая Людмила

Зашел разговор о художественном в прозе, должно ли оно быть непременно чувствительным, сентиментальным, обязательно эмоциональным, или все-таки наряду с романтическим взглядом допустим иронический, рациональный?

Я поневоле вспомнила опять «Пиковую даму» Пушкина и предтечу этого сюжета у Гофмана, его «Счастье игрока». Наш Александр Сергеевич сильно переиграл романтика-немца с его высокопарным слогом и запутанностью сюжета. И сюжет выстроил четко, хоть и завлекательно, и всех героев с их страстями и расчетами обличил, не унижая.

 

Не буду повторять то свое эссе, но хотела напомнить, что брат Чайковского Модест Ильич написал либретто к предполагаемой опере, изменив тональность повести чуть ли не до противоположной. Как и положено в опере, там от первой сцены до последней раскручивается мелодраматическая история любви Германна и Лизы, со всеми душераздирающими ариями и трагическим концом, погибелью несостоявшейся пары.

 

Кто-то счел этот разворот непозволительным, а вот поэты Блок и Белый вполне с ним согласились. Решила найти это признание и села перечитывать дневники Александра Блока. Он действительно любил эту оперу и слушал многократно, невзирая на смутные и страшные времена. Но вот что меня потрясло и заставило забыть все наши глупые споры о непременной составляющей художественности: это нам кажется, что время гражданской войны было наполнено исключительно боями, смертями, непримиримым противостоянием, голодом и холодом. А люди просто жили в том времени, которое им было отпущено судьбой.

 

Дневники лучше всяких исторических романов рисуют реалии тех дней, потому что они и есть та самая подлинность, ничуть не приукрашенная поэтическим мироощущением Блока, который писал их день за днем по привычке интеллигентного человека думать на бумаге обо всем, что творится вокруг и в нем самом. О спорах любимой со свекровью, об имянинах и гостях, которые донимают досужими разговорами. О спектаклях, опере и поэтических собраниях, о необходимости ходить в какие-то комитеты и о новых чиновниках. Да, и о голоде и холоде, с которыми надо как-то сражаться и выживать. О всякой работе, которую ему предлагают то Горький и Луначарский, то опять же какие-то чиновники.

 

В дневниках Блока мелькают имена Мережковского и Тихонова, но и Троцкого, Ленина, Зиновьева. Он мучительно рассуждает о либерализме и демократии, спорит с оппонентами, и я улыбаюсь, когда встречаю у него вдруг рассуждение, что Европа – умелее, а Россия – богаче. Почему улыбаюсь? Да вспоминаю «Левшу» Лескова.

 

Блок переживает, возьмет ли Станиславский его пьесу к постановке, умело интригует с друзьями, чтобы обвести вокруг пальца Немировича-Данченко.

А потом вдруг читаю: «Пишу милой. Письмо мое – нервное, обиженное, а вечером – так ее жалею и кроватку крещу, господь с тобой, милая».

 

Но особенно меня потрясает неотправленное письмо Блока Зинаиде Гиппиус на все ее обвинения, что Александр – не с теми. Оно так умно, так органично и прекрасно, что его нельзя цитировать, разрывать на куски, как неизвестное широкой публике стихотворение, потеряется вся красота в разворачивании мысли, деликатности изъявления и твердости позиции одновременно.

Вот это письмо – целиком. От 18 мая 1918 года.

«Я отвечаю Вам в прозе, потому что хочу сказать Вам больше, чем Вы — мне; больше, чем лирическое.

Я обращаюсь к Вашей человечности, к Вашему уму, к Вашему благородству, к Вашей чуткости, потому что совсем не хочу язвить и обижать Вас, как Вы — меня; я не обращаюсь поэтому к той «мертвой невинности», которой в Вас не меньше, чем во мне.

«Роковая пустота» есть и во мне и в Вас. Это — или нечто очень большое, и — тогда нельзя этим корить друг друга; рассудим не мы; или очень малое, наше, частное, «декадентское», — тогда не стоит говорить об этом перед лицом тех событий, которые наступают.

Также только вкратце хочу напомнить Вам наше личное: нас разделил не только 1917 год, но даже 1905-й, когда я еще мало видел и мало сознавал в жизни. Мы встречались лучше всего во времена самой глухой реакции, когда дремало главное и просыпалось второстепенное. Во мне не изменилось ничего (это моя трагедия, как и Ваша), но только рядом с второстепенным проснулось главное.

[Не знаю (или — знаю), почему оно не проснулось в Вас]

В наших отношениях всегда было замалчиванье чего-то; узел этого замалчиванья завязывался все туже, но это было естественно и трудно, как все кругом было трудно, потому что все узлы были затянуты туго, оставалось только рубить.

Великий октябрь их и разрубил. Это не значит, что жизнь не напутает сейчас же новых узлов; она их уже напутывает; только это будут уже не те узлы, а другие.

Не знаю (или — знаю), почему Вы не увидели октябрьского величия за октябрьскими гримасами, которых было очень мало - могло быть во много раз больше.

Неужели Вы не знаете, что «России не будет» так же, как не стало Рима — не в V веке после Рождества Христова, а в 1-й год I века? Также — не будет Англии, Германии, Франции. Что мир уже перестроился? Что «старый мир» уже расплавился?»

 

Они не могли не говорить о политике, о том, что происходило вокруг, когда ещё преобразование только затевалось и никому было не известно, во что оно выльется. Да, они в своих рассуждениях путались, предрекали не то, Блок своих «Скифов» соотносил с пушкинскими строками. Он, в отличие от Маяковского, не считал, что с корабля истории надо выкидывать всех старых поэтов. И я, замирая от непонятного счастья, читаю блоковское определение Пушкина:

 

«Что такое поэт? – Человек, который пишет стихами? Нет, конечно. Поэт – это носитель ритма.

В бесконечной глубине человеческого духа, в глубине, недоступной для слишком человеческого, куда не достигает ни мораль, ни право, ни общество, ни государство, - катятся звуковые волны, родные волнам, объемлющим вселенную, происходят ритмические колебания, подобные колебаниям небесных светил, глетчеров, морей, вулканов. Глубина эта обыкновенно закрыта «заботами суетного света»

 

«Пока не требует поэта

К священной жертве Аполлон,

В заботах суетного света

Он (малодушно) погружен».

 

Когда глубина эта открывается,

 

«Бежит он, дикий и суровый

И страхов и смятенья полн,

На берега пустынных волн,

В широкошумные дубровы»

 

Потому что там ему необходимо причаститься родной стихии для того, чтобы напоминать о ней миру звуком, словом, движением – тем, чем владеет поэт.

Блок в своем дневнике рассуждает о столкновении Поэзии с чернью, с теми, кто требует от неё «пользы», от попыток приспособиться к реалиям жизни – и как следствие, гибели ее. И вдруг гордое заключение:

 

«Инструмент гибнет, звуки им рожденные остаются и продолжают содействовать той самой цели, для которой искусство и создано: испытывать сердца, производить отбор в грудах человеческого шлака, добывать нечеловеческое – звездное, демоническое, ангельское…»

Оборву на этом цитату, дальше – еще прекраснее. Но что-то ведь вам захочется услышать из уст самого Блока, почитать его Дневники, которые оправдывают и нашу увлеченность быстротекущей жизнью, наши попытки извлечь из нее сегодняшние ритмы.