Кольцевая Виктория


СЕРГІЙ ЖАДАН "СПИСОК КОРАБЛІВ" ("СПИСОК КОРАБЛЕЙ") И КАРТИНЫ КАТЕРИНЫ КОСЬЯНЕНКО В ЭТОЙ КНИГЕ (2)

 
2 дек 2021СЕРГІЙ ЖАДАН "СПИСОК КОРАБЛІВ" ("СПИСОК КОРАБЛЕЙ") И КАРТИНЫ КАТЕРИНЫ КОСЬЯНЕНКО В ЭТОЙ КНИГЕ (2)
#Список_кораблів_Жадан
 
+++
Царство небесное, — говорят они о жизни.
О домашнем быте, о времени,
отпущенном им на любовь.
 
Царство небесное, — называют они
свой вековечный мир, детскую печаль,
сковавшую язык отважных.
 
Царство небесное — это дышат животные в хлевах,
это приглядывают за рассветом мудрые птицы,
почти члены семьи,
их и забьют на семейные праздники.
 
Главное в жизни —
преодолеть страх перед зимой, узреть
мудрость в опадании снегов, уловить ритм подвижной
темноты, которая непременно закончится оттепелью.
 
Гон высокого неба над низинами —
царство небесное, протоптанное
женской обувью в синих сугробах,
царство небесное в учебниках,
принесенных учениками из школы,
как хлеб из пекарни.
 
Лишь запоет домашняя птица,
приветствуя собственный уход.
Поет птица, холодея сердцем
среди большого перехода зимы.
 
Нам всем, как терновым винам, дозревать любовью
к этой земле, к нашему царству,
над которым растет голосовой аппарат
горизонта.
 
Тревожная вера порубежных народов —
желать царства небесного своим усопшим,
особенно тем из них, кто ни во что не верил:
 
отмечать их уход птичьим пением,
отпускать их в глубокий снег, будто в море,
в челнах, груженых
горьким слобожанским терном…
 
…Мой папа умер 4 января.
В тот день шел сильный густой снег.
Какое-то время они шли
друг другу
навстречу.
 
+++
Почему я все время говорю о церкви?
Большое искушение — быть услышанным.
Большая наивность — желание взрослых
людей держаться вместе, чтобы никто не догадался
об их одиночестве.
 
Довольно услышанного в детстве, чтобы понять,
с чем ежедневно приходится иметь дело:
 
вот красители метафор,
способные обратить воду в кровавое столовое вино;
 
вот сердце Христово — распахнутое, словно
концертный рояль, сызнова отыгравший
нечто академическое в пустом зале;
 
вот я — покинутый кем-то среди людей,
поставленный кем-то перед необходимостью
принимать историю смерти и самопожертвования
как семейную историю,
 
повторяю за старшими проклятья,
переложенные для хора,
распеваю вместе со всеми,
люто верую.
 
Люто верую в зелень, ежегодно
заглушающую кирпичную кладку,
как заглушает профессора
оскорбленная аудитория.
Люто верую в месяц,
растущий, как гнев,
в левом легком майского неба.
Люто верую в литературу,
которой растапливают печи
в детских домах.
 
Один язык, одни слова —
для страсти и для статистики.
Один для всех месяц май,
один для всех огонь.