ноябрь
***
И не взываю, и ты не зови,
Господи, чем-то помимо любви --
свежим постом записного халдея,
снимками пьющих его визави,
трезвым расчетом
парадной аллеи
фей и орфей из страны берендеев.
Не поминай,
не ищи, не живи.
Осью на запад, спиной в водосток
оторвалось пятипалое чадо.
Вот и приплыли лицом к листопаду.
Чудится,
треплется шарф между строк,
шлейф серебристого полураспада.
Тоже мне неженка,
кожа да кость.
В колотых жилах военная злость,
радость победы и трубы позора.
Мало печали осталось в строю.
До униформы авось простою
в выкройке дерева,
цвета и хора.
***
Не оставляя за скобками
чувство вины,
можно назваться гнездом,
умножаться и виться.
Редкая птица слетит на мои колтуны
и превзойдет опереньем
нередкую птицу.
Зашелестят в скорлупе золотого яйца
бабка и дед в ожидании
мышки-норушки.
Можно назваться травой,
не теряя лица,
или, теряя названье,
уткнуться в подушку.
Долгая нежная ночь
ни к кому ни при чем.
Три петуха
неизвестно чьего звукоряда.
Редкая птица слетит
и тряхнет гребешком.
Вот ты какая воистину,
курочка-ряба.
***
Белый просвет с четырех до пяти
вижу, а все не умею войти.
Низкий, что дверь потайная в каморке.
Вертится дедушкин бабушкин ключ,
снег не протоптан, пречист и скрипуч.
И торжествующ
у крыш на закорках.
Животворительный вьется падеж
кем-то ручным,
неизвестным допрежь
зверем глазастым в мохнатой опушке.
Ель изогнулась и тянет кудель,
двор переходит в чужую постель
легче, чем вор,
без стыда и подушки.
Бьется предательный не по уму
и не по сердцу,
и что, не пойму,
держит затвор на любительской пленке.
Заново выбелит давний снежок
черный пенек или черный росток.
Оба прекрасны
как толстый и тонкий.
