Вильям Скотт

Вода в реке журчит, прохладна,

И тень от гор ложится в поле,

и гаснет в небе свет. И птицы

уже летают в сновиденьях.

А дворник с черными усами

стоит всю ночь под воротами,

и чешет грязными руками

под грязной шапкой свой затылок.

И в окнах слышен крик веселый,

и топот ног, и звон бутылок.

 

Проходит день, потом неделя,

потом года проходят мимо,

и люди стройными рядами

в своих могилах исчезают.

А дворник с черными усами

стоит года под воротами,

и чешет грязными руками

под грязной шапкой свой затылок.

И в окнах слышен крик веселый,

и топот ног, и звон бутылок.

 

Луна и солнце побледнели,

созвездья форму изменили.

Движенье сделалось тягучим,

и время стало, как песок.

А дворник с черными усами

стоит опять под воротами

и чешет грязными руками

под грязной шапкой свой затылок.

И в окнах слышен крик веселый,

и топот ног, и звон бутылок.

 

Знаю это в исполнении славных «Фёдоров и Крузенштерн», и некая безнадежная питерская инфернальность, или, по-гречески говоря, хтонь, пронизывающая, по моему мнению, эти стихи, вполне отражена (если не усугублена) музыкантами. А тут вдруг — вот. Вечно чумазый дворник под побледневшими Луной и солнцем, и вроде ничего не поменялось, кроме формы созвездий (что совершеннейший пустяк), но выход найден. На узкой лодочке отраженного света можно рвануть в небеса к свету настоящему, если есть чем грести. Метла подойдет вполне.