Khelga

Нашла в черновиках.

 

***

Такси катило из аэропорта в город; таксист, ухоженный, смоляной, носатый - аутентичннее не бывает - жестикулировал на эсперанто, трещал на английском. Подле дороги тянулись к горизонтам коряги мартовских виноградников. Их не пускал снег.

 

- Такие морозы, такие морозы весной, - таксист сокрушался речитативом, понимать его было сложно, - такие морозы! Помёрзли почти все виноградники, такие убытки, такие убытки, синьоры!

 

Мы, синьоры, таращились в окна, за которыми было серо и чёрно. Не наблюдалось ни малейшей плакатной Италии, нахальной, радостной, залитой слоистым медовым светом. Серые промзоны, чёрные виноградники. Никакого солнца. Снег.

 

- Кара Италия, - сказала я Катьке.

 

- Кара Люберцы, - согласилась Катька.

 

Таксист, заслышав про кару, опять затрещал:

 

- Но есть бонус в ситуации, синьоры, есть бонус! После аномальных морозов выжили только сильные виноградники, и они родят сильный виноград, и вино... какое это будет вино, синьоры! Или синьориты?

 

Таксист бросил руль, обернулся и стал руками показывать, какое это будет оttimo vino. Машина попыталась уйти в лобовую. Мы с Катькой завизжали про кара Люберцы. Таксист обезьяньи ухнул и разрулил ситуацию.

 

- Но того вина получится немного, - как ни в чём ни бывало закручинился таксист, - и его продажная стоимость...

 

Я забоялась водиловых рыданий и торопливо уверила, что руссо туристо никогда не останавливает продажная стоимость оттима вино. И вообще. Таксист воспрял и, подъехав к Вероне, довольно долго таскал нас по городу, накручивая счётчик. "Куда он прёт, - шёпотом возмущалась соображающая в Веронах Катька, - здесь и здесь до центра напрямки, ты виновата, влезла с этими руссо туристо, сама теперь оплачивай!"

Таксист весело косился в зеркало заднего вида. Когда ему надоело коситься, он, задрав немыслимый ценник, высадил нас за полквартала от отеля - нам пришлось довольно долго петлять и проклинать, громыхая на всю Италию (Верона планировалась перевалочным пунктом между аэропортом и Доломитовыми Альпами, а горнолыжная снаряга чрезвычайно громко громыхает по брусчатке).

 

Кое-как заселившись, налегке вышли в стремительно вечереющий город. Фонтан веронской Мадонны - как, впрочем, и вся площадь Эрбе - была засыпана парадоксальным для Италии мартовским снегом. Откуда-то - складывалось ощущение, что отовсюду - неслось: We will, we will rock you. Тоже парадоксальное. Мы постояли, принюхиваясь, - и пошли на наиболее интенсивное will. Оказались в массивном, распахнутом семи ветрам здании имени чего-то очень исторического. Живая музыка - каверы. Свет тоже живой - прожекторы. После Queen настало Rolling Stones. В момент Nazareth мы застучили зубами от холода и сбежали искать глинтвейн. Интерьер ближайшего бара оказался элегантен донельзя, бармен - донельзя метросексуален, куда там таксисту. Но он не понимал, на хрена нам горячее вино - и чтоб непременно долька апельсина и палочка корицы. Принёс тёплую бурду без палочки. Но мы простили, потому что впервые наблюдали у работника общепита такие ресницы.

 

Утром, скомпенсировав неудачный глинтвейн удачным кофе, мы двинулись к Арене ди Верона, ибо та арена будет постарше этого вашего римского Колизея.

 

Веронский амфитеатр словно бы держал на сутулых от старости рыжеватых плечах всё веронское небо. И, выражаясь штилем, притягивал взор. В путеводителе говорилось, что для постройки амфитеатра в окрестностных горах добывался особый розовый мрамор. Изо всех сил вглядываясь в древнюю кладку, я не видела решительно ничего розового. Но на общее впечатление это не влияло. Потому что очередные метросексуалы в костюмах гладиаторов, приглашающие посетить и прочая, на розовой авансцене смотрелись бы комично.

 

Потом был памятник Данте на аскетичной площади Синьории. Меня иногда посещает заблуждение, что я умею слагать стихи. В самолёте, выполнявшем рейс Москва - Верона, я настукивала айпаду нечто рифмованное про облака или про тюльпаны, что ли. Настучала. В Италию прибыла с чётким пониманием, что я поэт. И потому убедила Катьку в необходимости фотосессии: я и каменный Данте.

В отместку Катька заставила меня отстоять очередь к шекспировой Джульетте. К Данте пускали без очереди. К Джульетте - как в Советском Союзе.

 

- Я не хочу, - упиралась я, - полчаса ради одной фотографии!..

 

- Я вокруг Данте твоей милостью полчаса, как дура, скакала, - отвечала Катя, - то ты моргнула, то на тебя болонка ножку задрала; давай-давай, пишешь про жёлтые тюльпаны, вестники разлуки, - *издуй фотографироваться с Джульеттой.

 

- Я ничего такого не пишу!

 

- Значит, напишешь. Делов-то. Цвета запоздалой утренней, прости господи, звезды.

 

Наощупь предплечье бронзовой девицы из рода Капулетти оказалась весьма приятным. "За грудь хватай", - командовала Катька, размахивая телефонной камерой. Согласно местному поверью, всякий, облапавший правую молочную железу веронской Джульетты, обретёт небывалое счастье в любви-с. Очередь наседала и улюлюкала: дескать, давай, давай, обретай! Я обозлилась и неуклюже спрыгнула с постамента. Так и не облапав.

 

- Теперь ты, - я, обругав какую-то старичка классическим "вас здесь не стояло", подтолкнула Катьку к прелестной Капулетти.

 

- Я, наверное, десятый раз в Вероне, - Катька оттащила меня от очереди, - и ты представить не можешь, сколько раз я ту сиську щупала. Хорошо, если тебе не надо. Но всё равно дура ты, Оля.

 

Полюбовавшись игрушечным джульеттиным балкончиком, мы протиснулись к знаменитой стене любовных записок. Немного почитали про Петя плюс Маша на латинице. И вдруг Катька ошеломлённо выдохнула:

 

- Новый тренд, что ли?

 

- Какой тренд? - я читала про Коля плюс Вася, и меня это изрядно веселило.

 

- Вот, - Катька показала мне, куда смотреть.

 

Я посмотрела. "Или я раньше не обращала внимания? Или я ничего не понимаю в итальянских прокладках?" - бормотала Катька. Некоторые любовные депеши были написаны на, эм, ежедневных, но необязательных составляющих женской гигиены. Я стыдливо хихикнула:

 

- Почему в итальянских? Вот на этой, например, по-английски.

 

К стене подошла женская особа с явными намерениями - по-английски, а может, и по-французски. Полезла в сумочку. Мы с Катькой переглянулись и порысили со двора.

 

- Зато на пицце сэкономим, - пыхтела Катя, - мне долго никакая пицца в горло не полезет.

 

Сэкономить не удалось. Зато удалось постоять на античном мосту Понте Пьетра и понаблюдать, как свора дождевых облаков вгрызается в бледное спокойное небо. Купить в какой-то колониальной лавчонке дешевый китайский зонт. Сломать его через полчаса. Потребовать, тряся никудышным зонтом, столик в Саfe E Рароle, что неподалёку от Кафедрального Собора. Пить кофе и смотреть, как дождь слизывает с мостовой киснущие снежные наносы.

 

Выбросить зонт, зайти на второй круг и возле арочного проёма Площади Синьории увидеть лилипута при синем лице и при белом колпаке: он просит подаяние, изображая Смурфика.

 

Уразуметь: жизнь - это и сильный виноградник, и слабый лилипут. И прожектор вблизи кавера. И озноб вблизи Назарета. И предплечье. И постамент. И частное ежедневное женское, и общее многовековое мужское. И наоборот.

Как писал великий Алигьере в трактате, посвящённом веронской земле, "пусть же воздержатся, пусть воздержатся люди от исследования вещей, которые выше их понимания. Пусть доискиваются лишь до таких, которые им доступны... а то, что не под силу их пониманию, пусть оставят".

 

Вера, Верона, любовь. Доступны. Не оставляют.