Су Катя

Как только я оказалась способна удерживать пол-литровую банку в своей детской руке и оправилась после полугодового лежания по больницам, бабушка повела меня в лес. Помимо общего оздоровительного эффекта от вдыхания запахов хвои и лесных трав, меня было банально не с кем оставить. Так что в лес.

Честно говоря, я не помню себя трёхлетнюю в лесу. Вот на сенокосе помню. Бегаю среди валков и подкидываю сено вверх, а потом тащу волокушу - ветку, на которую накидано сено. По бабушкиным рассказам я съела свою первую набранную банку ягод, не отходя от того куста, с которого я её собирала. В это я охотно верю, я долго ещё приучала себя к тому, чтобы не сожрать (именно сожрать) всё набранное по пути домой. Меня даже не останавливало то, что я могла нести трёхлитровый бидон с малиной – по приходу домой в нём виднелось дно, а мой живот был похож на барабан.

Летом съезжалась вся наша большая семья. Сенокос, день рождения бабушки, пора сбора ягод. С началом лета сахарный песок закупался мешками, а в середине лета исчезал тазами. Утром мы одевались в платки, белые рубахи и штаны с резинками или завязками, желательно тоже белые. Если завязок не было, штаны заправлялись в носки – весьма практично от муравьёв. Мальчики, девочки – все мы косплеили Алёнку со знаменитой шоколадки.

Выходили пёстрым табором. Кормилец лес с незатейливым названием Полом был в полукилометре. Название полностью его характеризовало, я больше нигде не видела таких нагромождений огромных стволов и двухметровых пней с разлохмаченной вершиной. По рассказам бабушки, в 60-х там прошёлся ураган и повалил середину леса внутрь. И правда, стволы лежали в одном направлении: обросшие мхом за годы, словно лесные динозавры, спали они головой на восток.

Мы шли на вырубки. Вырубки были после Перелесков, идти надо было ещё с полкилометра, полевой дорогой, заросшей травой, сырой и редко просыхавшей до конца даже жарким летом. Вырубками именовались не только места реальной вырубки леса, но и слегка расчищенные после урагана проплешины. Правда, очистили их не до конца, и приходилось скакать с ёлки на землю и обратно. Иногда можно было идти по стволу и собирать с обеих сторон малину. Несколько дней мы приносили литров по тридцать малины на всех. Перебирали, пока глаза не начинали смыкаться, но и за сомкнутыми веками продолжали видеть, как на красные от ягоды ладони ссыпается очередная порция из ведра или корзины.

- Куда мы девали столько ягоды раньше? – спрашивает меня мама, помогающая мне собирать вишню.

- Ну, мам, вспомни, сколько было нас и сколько было кустов около дома. И где было тогда набрать сладкого, как не в лесу?

- Вот почему Светка такая жадная до ягод выросла, - смеётся мама.

Мы все жадные до ягод, мам, мы все жадные. Кто из нас вышел из этого леса?

В доме до одурения пахло вареньем, и мы вечерами бились за пенку, которую наши мамы складывали в кружки. Малина варилась в огромных кастрюлях и тазах. Та, что похуже – выжималась на сок или сушилась на противнях, которые в плохую погоду ставились в русскую печь, а в хорошую – на крышу колодца. Сушёную малину мне нравилось есть горстями: закидывать в рот и медленно жевать. После сушки ссыпали её в полотняные плотные мешочки – до зимы. Самой вкусной была высушенная солнцем, мягкая, с кислинкой. Высушенная в печи была более ломкой, чуть горчила. Потом, зимой, бабушка насыпала мне горсточку, просто так, пожевать. В остальном малина шла в чай при простуде, вместе с мёдом.

Я сажусь на мамин велосипед, прихватив ведёрко. Еду на родину. С одной стороны странно, что уже приехав на родину, я с родины еду на родину. Но это так. Посёлок для меня не стал родным настолько, чтобы сниться в важных снах. Моё место силы там, на изгибе дороги, где сейчас вместо деревни трава и лес. Прошлогодние берёзовые драконы утроились. Два уже смотрят, третий только намекает на открытие глаза. Болотце на углу уменьшилось в размерах, усохло (или это я выросла?), но рогоз качается на ветру, и осока шуршит.

На усадьбе ещё жив хмель, обвивший черёмуху на дальнем углу огорода. Чтобы увидеть, завязались ли шишечки, задираю голову вверх, и хмель ловит меня за ногу. Мгновение, и я уже лежу головой в бывшем малиннике и ржу сама над собой. Да уж, сколько раз я застревала тут, под этой черёмухой, посланная ловить кур, можно и сейчас полежать.

А шишечки завязались, на самом верху, почти на вершине.

Перед домом, у колодца, разрослась рябина, из невзрачного деревца превратилась в красавицу. Перед выездом мама предупреждает: Не свались в колодец, он давно упал. Не свалюсь, мама, там такая рябина шикарная, что останавливаешься полюбоваться, а потом и колодец замечаешь, прямо под ней. На рябину накладывается старое фото деревенских старух, снятое на скамейке возле колодца. Бабушка смотрит на меня строго, чтобы я не баловалась, пока фотографируют, а мне хочется поскакать по луже на мосту.

У берёз взвизгивает триммер, и старухи тают. Мужики косят поляну. Через неделю день деревни. Который год я приезжаю сюда как раз в тот день, когда они приезжают косить, а на праздник обычно не попадаю. Да и что мне там делать, последнему (и единственному) ребёнку деревни?

Здороваюсь, сажусь на велосипед и уезжаю за малиной.