Шелест Владимир

Анатолий Генрихович Найман (23 апреля 1936, Ленинград, СССР) — русский поэт, переводчик, эссеист, прозаик, мемуарист.

Окончил 222-ю среднюю школу (бывшую Петришуле) в 1953 году и Ленинградский технологический институт в 1958 году, Высшие сценарные курсы в Москве. Найман никогда не был членом СП СССР. Член французского Пен-клуба с 1989 года.

Стихи пишет с 1954 года. Как переводчик поэзии печатается с 1959 года. В конце 1950-х - начале 1960-х в Ленинграде опубликовал под псевдонимов несколько рассказов и стихотворений.

В СССР до 1989 года главным образом печатались его переводы.

В 1959 году познакомился с Анной Ахматовой. С 1963 года — её соавтор по переводам Леопарди и литературный секретарь. Книга Наймана Рассказы о Анне Ахматовой (1989) стала событием позднесоветского времени.

Был хорошо известен в самиздате (сборники стихов «Сентиментальный марш», поэмы «Стихи по частному поводу», «Сентябрьская поэма»). Автор многочисленных переводов из средневековой французской и провансальской поэзии («Роман о Лисе», трубадуры, труверы и пр.).

В 1970 году написал стихи к песням детского фильма «Удивительный мальчик» (ТО «Экран», реж. Александр Орлов, которые исполнила Алла Пугачёва).

Живет и работает в Москве.

В автобиографической прозе Наймана, опубликованной в постсоветский период, много места уделено ленинградской поэтической культуре советского времени и друзьям поэтической молодости писателя. В книге Славный конец бесславных поколений (1997) Найман передал мучительные ощущения русского еврея, перешедшего в православие: «Еврею трудно креститься, невероятно трудно. Еврей может верить в Бога, как никто другой, он создан для веры, он ее каталогизировал, расписал каждый ее атом. И, как часть своего народа, от начала он жил и хочет жить ожиданием Мессии, это условие его веры».

В 2006 году написал книгу «Роман с „Самоваром“» об истории создания и работе русского культурного центра в США, нью-йоркском ресторане «Русский самовар», создателями которого наравне с бизнесменом Романом Капланом являются поэт Иосиф Бродский и танцор Михаил Барышников.

 

* * *

 

Из шелеста листьев, из плеска воды

мы ловим словцо, полсловца предсказаний

великой удачи и лёгкой беды.

Мы все расшифровщики краденых знаний.

 

Мы все самозванцами вышли в жрецы.

А что! Если грубых материй бормочет

язык, отзываясь на властное рцы,

то разве не нужен ему переводчик?

 

Вот ты и возносишься, гордая тварь

рассудка, над трепетной тварью безумий.

А вспомни, какой открывает словарь,

когда говорить начинает Везувий.

 

Бореи удушат струю, а листву

обрушат. И почерком твёрдым, не смутно

безмолвье на девственном выведет лбу:

беда навсегда, утешенье минутно.

 

* * *

 

С опереженьем на добрый месяц проходит лето,

ещё июль, а леса сентябрьское сыплют семя.

Ветер восточный с дождём шумнут, что наложат вето,

но, хлопнув дверью, с опереженьем умчится время.

 

Что же спасёт? Говорят, простота, в простоте смиренье:

как Иван-дурачок, в июле ходить по бруснику,

не думать о снеге, держать вверх ногами книгу,

снять с ходиков стрелки и спрашивать «скоко время?».

 

Но время уходит – ух! ах! уходит! –

опережая себя самоё и всё на свете.

Год в три годика – год, год в 30 – годик,

в 60 – неделька: снег до субботы и мысль о лете.

 

А лето проходит с опереженьем на добрый месяц:

и в небе месяц с ножом в кармане, и я бруснику

спешу собрать, к лунному мху головою свесясь,

и вместе с падающей росой роняю ресницу.

 

* * *

 

Сон не только он сам, а и то, что спит.

Вкушающее его. Безжизненное. Нагое.

В мягкой траве. Забывшее долг и стыд.

Казалось бы, спи. Но нет, не даёт покоя

 

тело-телок. Ищет места, мыча:

тот лужок без слепней – райское лоно

матери, чтоб была его и больше ничья.

Щиплет остатки сна, озираясь сонно.

 

Пробуждение – дождь и короткий зной,

жалоб не принимает, цветя, будыльник.

Юг железнодорожный и север речной

ставят на ранний час заводной будильник.

 

Выспаться бы – до совпаденья резьбы

шестерён и колёс, цифры и стрелки!

Сон вдохнуть, как озон. Выспаться бы.

Встав с алтаря, оказаться в своей тарелке.

 

Если не собственное, чьё там было лицо,

чьё это было тело, понять спросонок.

Выйти, как года в три, лет в пять, на крыльцо,

перед которым дремлет в траве телёнок.

 

* * *

 

Я знал четырёх поэтов.

Я их любил до дрожи

губ, языка, гортани,

я задерживал вздох,

едва только чуял где-то

чистое их дыханье.

Как я любил их, боже,

каждого из четырёх!

 

Первый, со взором Леля,

в нимбе дождя и хмеля,

готику сводов и шпилей

видел в полёте пчёл,

лебедя – в зеве котельной,

ангела – в солнечной пыли,

в браке зари и розы

несколько букв прочёл.

 

Другой, как ворон, был чёрен,

как уличный воздух, волен,

как кровью, был полон речью,

нахохлен и неуклюж,

серебряной бил картечью

с заброшенных колоколен,

и френч его отражался

в ртути бульварных луж.

 

Третий был в шаге лёгок,

в слоге противу логик

летуч, подлёдную музыку

озвучивал наперед

горлом – стройней свирели,

мыслью – пружинней рыбы,

в прыжке за золотом ряби

в кровь разбивающей рот.

 

Был нежен и щедр последний,

как зелень после потопа,

он сам становился песней,

когда по ночной реке

пускал сиявший кораблик

и, в воду входя ночную,

выныривал из захлёба

с жемчугом на языке.

....................................

Оркестр не звучней рояля,

рояль не звучней гитары,

гитара не звонче птицы,

поэта не лучше поэт:

из четырёх любому

мне сладко вернуть любовью

то, что любил в начале.

То, чего в слове нет.