Dr.Aeditumus

Предуведомление

И текст Бибихина, и мои к нему комментарии носят крайне специфический характер и будут малоинтересны даже воцерковленным людям, не говоря уже о внешних (светских). Кроме того публикация гигантская по здешним меркам. Заранее прошу прощения у друзей и случайных посетителей и от искреннего сердца настоятельно не рекомендую углубляться в дебри, неразумно здесь мной предлагаемые.

 

От редакции

Людям, интересующимся проблемами религии, искусства и философии, хорошо знакомо имя Владимира Вениаминовича Бибихина (1938–2004). С 1989 года В. В. Бибихин читал лекционные курсы, которые стали философским событием для его многочисленных слушателей. Многие его работы опубликованы. Благодаря его переводам философских и богословских текстов русский читатель познакомился с трудами таких мыслителей ХХ века, как М. Хайдеггер, Г.-Г. Гадамер, В. Гейзенберг, Г. Марсель, З. Фрейд, К. Ф. Юнг, Х. Арендт, В. Дильтей, У. Эко, Г. Зедльмайр, П. Тиллих, новейших французских философов (Ж. Деррида, А. Глюксман, Б. А. Леви, Ф. Везен, Ф. Федье и др.), писателей Антонена Арто, Эжена Ионеско, Генриха Белля, Федерико Гарсиа Лорки. Как переводчик и комментатор В. В. Бибихин занимался классической философией (Аристотель), греческой патристикой (Дионисий Ареопагит, Григорий Палама), латинским богословием, мыслителями Возрождения, немецкой мыслью XIX века. В 1998 году его книга “Новый ренессанс” была удостоена Малой Букеровской премии.

Однако настоящего признания Бибихин и его идеи пока еще, пожалуй, не получили. Как христианский религиозный мыслитель-персоналист, связанный с неакадемической школой “русской феноменологии”, он оценен не в полной мере. Еще, увы, не до конца поняты оригинальность его мысли и значимость мобилизующего вектора его мышления для нашей эпохи духовной расслабленности и жизненного капитулянтства. Даже сама форма его мысли непривычна, на ее волну нужно настроиться.

В. В. Бибихин родился в Бежецке. С молодости он видел себя философом. После окончания школы попытался поступить на Философский факультет МГУ. В университет, однако, его не зачислили, и он идет рядовым в армию. После службы поступает на переводческое отделение Московского педагогического института имени Тореза. Затем преподает в вузах, а с 1972 года работает научным сотрудником Института философии АН. Бибихин был секретарем у А. Ф. Лосева. Собственные его философские труды, которые он в эти годы пишет в стол, начнут публиковаться только в 90-е.

Отношения со “своим временем” составляли нерв мысли Бибихина, ибо свободная мысль о насущном, как он не раз утверждал, создает и спасает свое время. Основной темой Бибихина с начала и до конца остаются, по существу, две вещи: мир и слово.

К настоящему времени опубликованы меньше чем половина его книг. О. Е. Лебедевой, его вдовой предоставлен “Континенту” для публикации печатаемый ниже небольшой текст В. В. Бибихина.

 

* * *

В экспозиции живописи, рисунка и пластики ХХ века новой Третьяковки после 1917 года почти все беспросветно. Разрозненность, одиночество, нет обещания, движения, будущего. Крик или жалоба, больше глухой ужас. Природа практически отсутствует с 20-х годов. С ее уходом невольно согласились уже тогда? Церковь, светская и духовная, осудит отчаяние художника. Она обойдет тем Христа, чью лямку он в меру сил тянет. На стороне художников захваченность, пусть черным экстазом. Ею богатые, они гнушаются соглашать, улаживать. (1)

 

Мы смотрим еще один новый фильм о Христе, дорогой. Безумия эроса в картине нет, потому что режиссер и оператор не безумствуют, и как они могут? Одержимый, бесноватый, яростный остаются на экране поэтому иллюстрацией к Евангелию. Если не безумствовать, то жалко своих костей, они так удобны, удобнее авторучки. Подарить их можно только в экстазе, похоронить себя только в безумии. Услышьте в Евангелии нервное, страстное, дикое, влюбленное существо, нетерпеливое. Оно делает неуместным позднее благочестие евнухов. Там теснота, темнота, одиночество. (2)

 

Что одно среди наводнения совершенно ясно: корабль веры держится чудом, сам собой. Большинство задыхается в себе сразу. (3)

 

В. А., одаренный композитор, и В. Л., талантливая поэтесса, спутница в творчестве. Их забота — восстановление духовной иерархии на почве признания истинных ценностей. Высокая духовность. Они обращаются к власти с предложением исполнить на праздник грандиозное произведение, подразумевается, что о Христе и духе, изливающемся и расцветающем. Легко видеть, зачем им это было нужно. Труднее понять, как им теперь от этого избавиться.

 

Почему меньшинство тоже выглядит печально? С самого начала оно не решилось быть в меньшинстве, загляделось на всех, не стояло на своих ногах.

Стоит то, что вынуждено есть и пить, только когда в этом есть предельная необходимость выживания. Не стоит, не может стоять и не будет стоять то, что ест и пьет без крайней необходимости. Оно живет тогда для обеспечения себе возможности есть и пить. Между теми и другими прекращается надежда что-то сказать. Первых не слышно, они могут только показать; среди вторых, которым ясно, что человек должен сначала обеспечить себя, а потом говорить и думать, добывание еды и питья предшествует мысли и никогда не кончится. (4)

 

Когда в деятельности нет необходимости, ей нет и предела. Сытость не предел, потому что при едении без необходимости цель не сытость, а надежное обеспечение возможности есть. Не коснувшись необходимости, невозможно отличить голод от зависти к едокам. (5)

 

Талант так же привлекателен, как здоровье, бездарность так же отталкивает, как уродство, болезнь. Но рост жизни имеет целью не поддержание здоровья и преодоление болезни. Если жизнь хочет по-настоящему расти, она должна уметь вобрать в себя болезнь и нищету. (6)

 

“Ты страдаешь [зачеркнуто: и боишься]. Это от того, что ты заснул и забыл, в чем жизнь твоя. Она только в установлении Ц[арства] Б[ожия] на земле, установлен[ие] же толь[ко] чер[ез рост твоей духовной] сущности. И то, что ты называешь страдан[ием], есть только поощрение росту, как гроза растению. Соблюди только чистоту в твоей животн[ой], смирен[ие] в мирской и любовь в Божеской жизни при тех условиях, к[оторые] вызвали в тебе страдание, и ты увидишь, как то, что ты называешь страданием, превратится в радость сознания, увеличения жизни.

Радуясь лишеньям

............ униженьям

.......... враждебности.

Для соблюдения же чистоты тебе нужны (!) лишения, для смирения нужны худая слава и унижения, для любви нужна враждебность к тебе людей (и если любите любящих вас, какая же вам… и т. д.)” (Лев Толстой, записная книжка 16.7 и дневник 17.7.1889). (7)

* * *

Печальные дамы вокруг гладких молодых священников, открывших мазохистскую жилку в пастве, уверенных от знания человеческого несовершенства и всем телом давящих в силу той правды, что люди несовершенны. Подавленные встречают это с пониманием. Давящий начинает чувствовать тоску по улаженному человечеству. Чем дальше оно, тем сильнее любовь к нему, до страсти. Ты собрался было жить, но тебя достанут, уличат, осудят: ты неправильный, не такой, какой должен быть. Поэтому сам ты жить не будешь. (8)

 

Священник с узко поставленными глазами, хорошим голосом и пением, ровной речью говорит: “Надо направить свои стопы в храм”. Скорее покой и согласие, рай. Беззащитный, зависимый, послушный работник, терпеливый, красивый, привязан к красоте верности, но не знает другой захваченности кроме как ею, обычно ради даваемого ею обеспечения. Попытки этого рая поддержать себя изнутри замыкают его тюрьму.

Крещеное священство как новое шаманство заняло все места старых культов, язычества, иудаизма, католичества, со смещением в сторону упрощения и властных санкций, т. е. со снижением уровня и с подстраиванием к государству. И как могло быть иначе? Почвенная стихия, тихое колдовство, льнущее к земле, лесу и к воде, к болоту, не могли измениться. От Христа неосторожное православие, Толстой прав, дальше чем то, что было до него. (9) Но тексты, на которых оно стоит, остаются в нем бомбой замедленного действия и делают свое дело. Закопанные переводом, (10) они проросли через него.

* * *

Один литературовед цитирует из розановских “Опавших листьев”, короба второго, запись 292: “Все-таки я умру в полном, в полном недоумении. В религиозном недоумении. И больше всего в этом Фл. виноват. Его умолчания”. Литературовед толкует: Розанову, называвшему Флоренского святым, нужно было разъяснение загадок религии, священник же не хотел распространяться о сокровенных тайнах, они были ему слишком высоки. Не дождавшись слова истины, Розанов умер. (11)

 

Для нынешнего ожесточения умов эта кафкианская ситуация — недоумевающий умоляет, святой молчит, чтобы не осквернить истину профанацией (12), — кажется нормальной. Читая притчу о том, как привратник не пригласил войти просителя, просидевшего весь век перед вратами, а войти, оказывается, было можно, мы чуть не соглашаемся: а как иначе, не всем же входить.

 

У литературоведа само собой разумеется, что Флоренский наверху в молчаливых прозрениях, Розанов внизу в неразрешенных сомнениях. Контекст записи 292 показывает другое. Умолчания Флоренского, из-за которых “умру в полном религиозном недоумении”, — это нежелание говорить о неблагополучии в Церкви, неготовность расслышать трудные вопросы, победоносная уверенность. Розанов не людей понимал через отвлечения, а наоборот. Флоренский был для него современное православие в самом своем чутком, тонком, подвижном элементе. Но почему даже в нем победительная жесткость? Почему нет простой жалости к “незаконнорожденным” (церковь не записывала таких детей за реальными отцами), детям поневоле невенчанных родителей (церковь не утверждала гражданского развода)? Почему Флоренский пишет: “Церковь бьет кнутом, потому что иначе стало бы хуже”? Откуда уверенность в кнуте? Розанов в себе такой не знал. (13)

“Умру в религиозном недоумении” значит у Розанова: если прислушаться к Флоренскому, выше которого кто же, — если смотреть даже на лучшего во всей Церкви, какой приходит раз в десятилетия, то и в нем пугающий холод. (14)

 

“Что же это, в конце концов, за ужасы, среди которых я живу, ужаснее которых не будет и светопреставления. Ибо это — друзья близкие, самые лучшие встреченные люди, и если нет, у которых — тепла, то где же еще-то тепло?.. Семья насколько страшно нужна каждому порознь, настолько же вообще все, — коллективным национальным умом, коллективным христианским умом, собирательным церковным сердцем, — к ней равнодушны и безучастны… Флоренский мог бы и смел бы сказать: но он более и более уходит в сухую, высокомерную, жесткую церковность. Засыхают цветочки Франциска Ассизского”. (15)

 

Значит, Розанов и здесь бездомный. “Неужели не только судьба, но и Бог мне говорит: Выйди, выйди, тебе и тут места нет? Где же место? Неужели я без места в мире? Между тем, несмотря на слабости и дурное, я чувствую — никакого каинства во мне, никакого демонства, я — самый обыкновенный человек, простой человек, я чувствую — что хороший человек. Умереть без места, жить без места, нет, главное — все это без малейшего желания борьбы”. (16)

 

От этой печали последнего расставания вдруг и Флоренский снова святой Паскаль, и Церковь вспыхивает золотым светом. “Как не целовать руку у Церкви, если она и безграмотному дала способ молитвы: зажгла лампаду старуха темная, старая и сказала: Господи помилуй… Легче стало на душе одинокой, старой”. Старуха старая, темная, одинокая — тот же сам Розанов и есть.

* * *

Ситуация позволяет говорить об определенном или, подмывает на такое слово, надежном отношении нас к Богу. Бог оставил нас. Мы оставлены Богом. Это очевидное чудо, и вопрос, оставлены ли мы Им потому, что Он забыл нас, не только не решаем, но и не очень существен: важно, что оставил. (17)

 

То, что, говоря и думая о богооставленности, мы не слышим дарящего смысла оставленности, — лишний пример странной глухоты современного человечества к тому, что оно само же формулирует. Глухота, конечно, создана информационным шумом. Шум как помеха информации преодолим. Но информация может преодолеть свой шум только еще большим. Сон мог бы очистить, смыть шум. Сонный цветной туман другой, он как грязь мифа, как грязь языка, как очистительная грязь бахтинской карнавальной ругани. Но со сном сейчас произошло то же, что со смертью. Он обойден, сознание бессонно функционирует. Мы продолжаем расчетливо проходить пространства, оставлять свои следы земле.

 

Вровень с тем, что Бог нас оставил, было бы только оставление нами мира. И опять по странной глухоте в оставлении мира мы слышим свое оперативное изъятие, а не оставление его в покое. Загадочная глухота перечеркнула нам все, что мы слышим, отгородив от нас широту слова так же, как от нас отгорожен сон. (18)

Мы оставлены богами. Услышим подарок в этой правде. Это наш ежеминутный опыт, хотя бы тот, что я тут сижу и продолжаю говорить, оставлен это делать. Я в себе никакого бытия и Бога не нахожу, но оставлен таким, бытующим в ничто. Я ничто, но от меня зависит выбрать в моей оставленности подарок свободного отношения к бытию или другое, никакое ничтожество. (19)

 

(Конец комментированного фрагмента)

* * *

 

АНДРЕЙ Л. Храмушин. Реплики и комменты.

 

Бибихин никогда (почти) не единомысленник, но всегда оппонент. Раздражающий своей смиренной самоуверенностью. Даже если по-вторяет твою мысль (или твоя мысль совпадает с его словесной формулой), то истоки, основания и целенаправленность её всегда иные. Кабинетный ум, интеллектуальное христианство с каким-то протестантским запашком. Ощущение невоцерковленности, полного отсутствия опыта покаянного жительства, одно голое мышление, и то книжное. Кажется, что и на живую жизнь смотрит через буквы и тома. И человека видит через идею, а не через собственный свой грех и греховность. («Грех мой предо мной есть выну» Пс.50). Поэтому суд и осуждение, а не самоосуждение и плач.

 

1) Ужас, отчаяние – признак и свидетельство умаления (или отсутствия, потери) веры, – вследствие чего малодушие, – и произвольного порабощения греху, плодом (следствием) и пределом которого и бывает черный экстаз общения с супротивной силой. А утрата веры у принявших Слово Истины бывает от бездействия в Заповеди любви, первым словом Которой было «Покайтесь; ибо приблизилось Царство Небесное, Мф.3:2; 4:17».

 

2) «Позднее благочестие евнухов»? Это о ком? Ориген? Отцы Церкви? Подвижники благочестия? Святые Отцы авторы Добротолюбия? «Услышьте в Евангелии нервное, страстное, дикое, влюбленное существо, нетерпеливое». Кто это говорит? Франциск, Иоанн Креста, Сведенборг, Бёме? Ностальгия по экстазу и безумию впавших в прелесть самовольных аскетов? О которых Флоренский говорил, что их не успели сжечь, поэтому канонизировали. А богомудрый Павел предупреждал не обольщаться их «смиренномудрием и служением ангелов», ибо это надмение пустой философии и блуждания плотского ума (Кол.2:8,18,23). «Безумия эроса в картине нет». И слава Богу. Режиссеру и оператору хватило скромности и благоразумия. “Quod licet Jovi, non licet bovi”. Дерзновение – достоинство святых, живущих во благодати Духа. А приступающий к Слову Божию без «страха и трепета» «развратился и грешит, будучи самоосужден, Тит. 3:11». Уж если в мiрских делах надлежит иметь скромность и не выступать из пределов, приличествующих собственному достоинству и компетенции, то в вопросах веры тем паче, памятуя мельничный жернов – анафему прещения Господня (Мф.18:6). Но и Павел умоляет «не подавать брату случая к преткновению и соблазну», поступая «не по любви, Рим.14:13,15, 19-22; 1Кор.8:11-13». Потому что вкус любви не похож на вкус знания, и путь спасения не в плотском мудровании падшего разума (1Кор.8:2,3), но Царствие Божие – это «праведность и мир и радость во Святом Духе, Рим.14:17». Поэтому фильм – иллюстрация, а не плод прелести, воспаленной фантазии Бог весть что возомнившей о себе души.

 

3) «Большинство задыхается в себе сразу». Нэ кажэ гоп… «Кто думает, что он стоит, берегись, чтобы не упасть, 1Кор.10:12». Есть ли разница для потерпевших кораблекрушение утонуть на месте катастрофы, или в пяти километрах от берега, или в полусотне метров? Ибо «претерпевший до конца спасется, Мф.10:22». А нам подвиг предлежит до последнего издыхания (потому что претерпение – это не безвольная пассивность покорившихся закону греха и смерти, но мужественное постоянство и прилежание в делании Заповеди человеков, получивших благодать призвания к жизни и ведения Истины), и наша немощь не позволяет нам быть уверенными в себе даже на час вперёд («проклят всяк, уповающий на человека» и «без Меня не можете творити ничесоже»), и нам сказано, «чтобы надеяться не на самих себя, но на Бога, 2Кор.1:9», и что тогда последние будут первыми.

 

4) Суждения Бибихина о мере пищи и питья маргинальны и паки лишены духа любви. Почему? Потому что Евангелие надо читать не мозгами, а жизнью. Тогда Бог дарует духовный разум и рассуждение. А до тех пор надлежит поучаться в Писаниях, а не умствовать по мудрованию плотскому. Выучи наизусть главу 14 Послания к Римлянам («кто не ест, не осуждай того, кто ест») и главу 8 первого Послания к Коринфянам и, если не достигаешь любви, то суди (рассуждай, мысли), говори и действуй так, как тот (т.е. взяв в пример того), кто достиг. И имей скромность, чтобы потом не быть судиму от своих слов, ибо уста глаголют от полноты сердца. Закон свободы есть совершенство любви, «но если в вашем сердце вы имеете горькую зависть и сварливость, то не хвалитесь и не лгите на истину. Это не есть мудрость, нисходящая свыше, но земная, душевная, бесовская, Иак.3:14,15». Очевидно, что Бибихин не относит себя к тем, для кого приоритетно «добывание еды и питья», и что надежды на коммуникацию с таковыми для него иссякли. Что же тогда означает для него слово Павла о единстве христиан как Тела Христова – Церкви, в Которой «Бог один и тот же, производящий всё во всех, 1Кор.12:6». А у тела много членов с почетными, благовидными и не благовидными служениями. И разве те члены, служение которых менее благовидно, не нужны телу? А ты, который стоит, потому что ест и пьет вынужденно, лишь из крайней необходимости, чем ты покроешь эту крайность без того и тех, кто живет, ради обеспечения себе возможности есть и пить? Откуда такой помысел отдельности и противопоставления? Ясно, что от гордости, от умаления любви, которая зрит всех едино, от того, что ум оторвался от плотской субстанции прежде времени, не исполнив Заповеди и не стяжав Духа Истины, а потому и мудрствует, увлекаясь «философиею и пустым обольщением, по преданию человеческому, по стихиям мiра, а не по Христу, Кол.2:8».

 

5) «Когда в деятельности нет необходимости, ей нет и предела». Это В.В. говорит о ядении и едоках. А мы то же слово скажем о мышлении и мыслителях. Чем принципиально интеллектуализм и интеллектуальное гурманство отличается от приверженности к чувственным удовольствиям, к гастрономическим изыскам. Чем чревоугодие и гортанобесие хуже изощренного удовлетворения мыслительных способностей головного мозга? Разве обретается Бог на путях спекулятивной мысли и рациональной философии падшего духа (разума)? Ведь ещё Паскаль вынес отрицательный вердикт философам и их богу. Но чадам основателя цивилизации и праотца культуры Каина несть числа. Премудрость (София) Града Небесного не пользует [подобных Толстому] строителей Царства Божия на земле. «Ибо сыны века сего догадливее сынов света в своем роде, Лк.16:8».

 

6) «Если жизнь хочет по-настоящему расти, она должна уметь вобрать в себя болезнь и нищету». И если это случится по причине воли, разума и трудов только человеческих (слишком человеческих), то приплодом сего делания станет сверхчеловек, человекобог Фридриха Усатого. Но если сюда приложится ещё и благодать Божия, то это вполне может стать основанием обожения нашего делателя.

 

7) Выдержка из дневника Толстого сама по себе может быть усвоена практически любой парадигмой и прочитана в любом дискурсе. Но аутентично – только в контексте жизни самого графа.

 

8) Зарисовка с клириком и кислыми прихожанками вообще никак не вписывается в духовную перспективу.

 

9) Следующий пассаж о священстве и православии из уст «христианского религиозного мыслителя» вообще вызывает жгучее желание забить здоровенный осиновый кол в его могилу. Алексей Федорович тоже был семи пядей во лбу, но ведь это его не испортило, хотя вот секретаря-то близорукий наставник проморгал. И уж, конечно, это «Толстой прав» достойно отдельной анафемы.

 

10) Тексты, «закопанные переводом»*. Вот они, ослиные уши Лютера, авторитет Писания (давно, кстати, похеренный либерально философствующим протестантизмом). Но Бибихин сам в другом месте говорит, что прочтение Текста не зависит от Автора, или только от Автора. Но прочтение (которое всегда суть интерпретация) – это результат взаимодействия Автора, Читателя, Текста и Мiра, причем все компоненты подвержены взаимному влиянию, каждый коррелирует с каждым и со всеми. И тогда читаемое никогда не тождественно самому себе. Поэтому в протестантизме каждый читающий – новая церковь, т.е. Церкви нет вообще. А в Православии и Автор и Читатель суть едино – Святой Дух, живущий в Церкви верных. Поэтому читаемое самотождественно (смысл священного текста перманентно идентичен), и оно суть Предание, жизнь Церкви в силе и действии Духа Божия, Которым Христос, Слово Истины, Логос Отца присутствует в Своей Церкви, являя вечное Царство Божие во временном мiре.

 

*) Церковь живет Преданием (сиречь Св. Духом), Её внутреннее содержание – преемственность, в т.ч. и интеллектуальная. «Именно эта трансляция смыслового содержания священных текстов стала для Церкви принципом сохранения аутентичности возникающих интерпретаций.» (Свящ. Василий Спирин. Методологические основания христианской антропологии.)

 

11) Религиозные недоумения разрешаются жизнью, практикой, а вербальные (теоретические, богословские и проч.) разъяснения и вразумления лишь должны направлять к практической религиозной деятельности, к жизни по вере (Павел выразил эту истину словами: «что не по вере, то грех»). Но интеллектуалы всё равно всегда тщились и тщатся познать Истину не вставая с кресла.

 

12) «недоумевающий умоляет, святой молчит, чтобы не осквернить истину профанацией». Да Господи, Боже мой! Дядя Вова. Вылези же ты, наконец, из книжек. Где ты видел этот бред в жизни? Ты вообще слышал, что «Бог поругаем не бывает»? Что это ещё за осквернение Истины профанацией? Флоренский что, с извозчиком говорит, а не с Розановым? Святой если и молчит, то снисходя милосердием к немощи вопрошающего, а всемогущая Истина Сама о Себе позаботится. Посмотри у Павла главу 2 Первого Послания к Коринфянам. Что там не ясно? Проповедь Павла к новоначальным, к младенцам во Христе, которым потребно «молоко» первых начал слова Божия (Евр.5:12; 1Кор.3:1,2) – не «в убедительных словах человеческой мудрости, но в явлении духа и силы». А «твердую пищу», «премудрость Божию, тайную, сокровенную» он предлагает совершенным, «у которых чувства навыком приучены к различению добра и зла, Евр.5:14». Почему так? Потому что мы знаем, что случилось с Адамом, не утвердившимся в Заповеди и прежде времени вкусившим плода с этого древа. Бог из любви к Своему созданию дал ему Заповедь и свободу, и Адам преслушанием первой утратил вторую. Молчание Флоренского того же рода. Розанов – младенец во Христе, немощный в покаянном делании, с умом тонким и рвущимся ввысь, но не имеющим духовного рассуждения, не умеющим отличить добро Божественное от добра плотского, зла нравственного, духовного, пагубного для души от зла мiрского («мiр во зле лежит»), социального, морального, стихийного, неизбежного для бытия падшей твари.

 

13) Все та же тупость интеллектуала, всё тот же гуманизм, тождественный сатанизму. «Нежелание говорить о неблагополучии в Церкви»? «Неготовность расслышать трудные вопросы»? Да проснись же, Бибихин. Все Послания Иоанна (включая Откровение), и Петра и особенно Павла – это разговор о трудных вопросах и о неблагополучии в Церкви. Симония, инцест, пьянство. Мало? Каноны, Уставы, Заповеди – это не «отвлечения», тупой ты философ, это правила техники безопасности, правила дорожного движения, законы физики для духовной жизни и вечного спасения. Жалость? Жестокость? Ты детей воспитывал? Ты же не делатель, ты думатель. У дитяти истерика, лезет в очаг, а жестокая мамка его не пущает. Не пустить ли из жалости? Правда, был такой Януш Корчак, он же Хенрик Гольдшмидт (тот ещё Фрейд от педагогики), который настаивал на неограниченной свободе чада лезть в огонь и в воду, падать из окна и играть с иголками, – ну чем не Змей-искуситель, – однако, мы не Господь Бог (Который и Адаму позволил пасть, и нам попускает падать, но Сам же и восставляет), воскрешать не умеем, а посему воздержимся от столь маргинальных рекомендаций. Вот и Мать-Церковь чад своих воспитывает, послушных – лаской, жестоковыйных – кнутом, но всех – любовью, ради их же вечного (и временного, кстати, тоже) блага. Не пишет незаконнорожденных как законных – ради вразумления согрешивших и предупреждения ещё не оступившихся, но ведь кающихся Хлеба Жизни вечнующей, Святого Причастия не лишает. Бичует упорствующих (А как иначе? Свободы-то произволения не отнимает, как Рок, который, властвуя у греков во времена действия Закона в Народе Избранном, покорных вел, а упорствующих влачил)? Да ведь, где блуд, там и ересь. Почему? Потому что блудник, аще не кается, ищет себе оправданий, обвиняя Бога и тех, кто Ему послушен, если не в жестокости их власти, то в чрезмерной строгости установлений. Вот поэтому любитель «постельных утех» Розанов (это не азъ сказал, это Лосев) и еретик Толстой нашли себе защитника и покровителя в лице не меньше Ария надмевающегося умом Бибихина.

 

И если это жестокость к чадам, то что же тогда твердое стояние в истине преп. Феодора Студита, пострадавшего за обличение Императора и противостояние Патриарху в деле незаконного развода и повторного венчания первого. Ведь если не изолировать заразу, не отсечь гниющий член, то всё Тело подвергнется опасности. Итак, врач и воспитатель вынуждены применять жесткие и жестокие меры, не будучи жестокосердыми. Тем паче Церковь, которая и врач, и воспитатель, из любви и милосердия ограждает себя высокими и прочными оградами канонов, ибо там, где соблюдение их ослабевает, начинает шататься и само Здание, и пасомые остаются без защиты от лукавства внешнего Врага и от разрушительного действия собственного порока. В Церкви – уверенность (хотя бы и в кнуте), которой Розанов не знал, а в последнем – сомнения? Что удивительного? В Церкви две тысячи лет пребывает Святой Дух, а в Розанове шестьдесят лет живет грех, гнездятся страсти и пороки. И если ты хочешь быть чадом Вселенского Разума, то уж будь любезен, имей смирение и послушание той, что для тебя суть Врата в жизнь вечную. А желаешь жить своим умом и по своим правилам, так непочто и груздем именоваться и в кузов лезть. То же и с Толстым. Анафема не лишает его суда Божия и надежды на спасение, но говорит ему, что он отныне спасается сам, своей волей, разумом и силой, что он теперь не пассажир Церковного Ковчега, избавляющего от страхов и сомнений самовластия.

 

14) Флоренский – лучший во всей Церкви (?), но «и в нем пугающий холод». Подобное познается подобным. Если ты ищешь умом слово мудрости, а не сердцем тепла любви, то зачем удивляешься, что нашел сухость и холод шелухи словесных формулировок? «Сыне, даждь Ми сердце» – говорит Господь. И ещё: «Дай кровь, получишь дух». А у тебя мозоль на заду от кресла и книжная пыль в носу от кабинетного жительства, и ты ещё кричишь: тепла не чувствую, безумия эроса не ощущаю. Иди, постись, бодрствуй, молись, преклоняй колена. Удержи глаза твои от зрелищ века сего, плоть от упокоения, а язык от суда и осуждения. Вот тогда твое сердце смягчится, и любовь ты ощутишь как воду жизни, текущую в жизнь вечную в тебе самом, а не извне, от попа, не от замученной тяготами жизни старухи-прихожанки и даже не от брата единомысленного, но как дар благодати Божия Духа.

 

15) Если ты состоишь членом определенного сообщества, общины с известным уставом и решаешься совершить некий поступок, противоречащий нормам жизни твоего социума, то либо откажись от своего намерения, либо выйди из общества, в котором ты пользовался правами и нес обязанности. Освободи себя от ответственности и привилегий члена данного коллектива, возложи все тяготы существования на себя и поступай по своему произволу, не ожидая одобрения или порицания собратьев. Любишь, говорят, кататься, люби и саночки возить. А то вон принцесса Диана корону приняла со славой и почетом, а обязанности и ограничения королевского положения сочла ношей для себя непосильной. Отсюда конфликт, публичный скандал, смущение умов и разделение в обществе подданных. Не об этом ли притча о башне и другая, о царе, идущем на войну (Лк.14:28-32). Но ведь это притчи о кресте, который нам предложен и который мы волей подъемлем на рамена свои. А взявший крест получает к сему и благодать, силы, потребные для его несения и терпения скорбей, ему свойственных. И если ты отвергаешь благословение Божие и самовольно избираешь для себя иной путь и иной крест, который тебе предложен не был, то будь готов к тому, что тяжесть новой ноши окажется выше твоих сил, да и благодатной помощи тебе ждать уже не приходится. Новый путь Дианы оказался не очень длинным, и может быть – это Божия милость, а вовсе не наказание. Что же пенять на Соборный Церковный ум, наставлений и увещеваний которого ты не слушал. Вникни в слова, которые Павел говорит о браке, повторяя Заповедь (Мф.5:32): «Жене не разводиться с мужем, …и мужу не оставлять жены своей, 1Кор.7:10-11». Разводящимся же повелевает оставаться безбрачными. Неужели в этом Розанов увидел «равнодушие и безучастие», а не заботу Соборного разума о семье как малой церкви? В этой (7-й) главе Павел подробно и тщательно объясняет взаимные обязанности супругов и, главное, раскрывает духовный смысл супружеской жизни: взаимное освящение и спасение. И поясняет к чему все эти сложности и строгости, которые позже оформятся в уставах и канонах: «Говорю это для вашей же пользы, не с тем, чтобы наложить на вас узы, но чтобы вы благочинно и непрестанно служили Господу без развлечения, 1Кор.7:35». Прежде говорил: «Непрестанно молитесь, 1Фес. 5:17». Теперь поясняет, как этого достичь: «Без развлечения». А чтобы ум не развлекался суетным, все «должно быть благопристойно и чинно, 1Кор.14:40». Идущая по заведенному порядку жизнь позволяет уму наблюдать за правильным течением дел периферийным вниманием, не оставляя молитвенной сосредоточенности. И тогда пользующиеся по телу мiром сим, духом живут как не пользующиеся (1Кор.7:31).

 

«Сухая, высокомерная, жесткая церковность…». Право не знаю, что это такое. Тем паче во Флоренском (почитай его письма семье с Соловков). Флоренский уходит от вопросов, потому что Розанов не хочет принимать его «церковных» ответов. Розанов хочет сесть на два стула разом, а ему не позволяют (не можете служить Богу и мамоне). Розанов хочет, чтобы для него сделали исключение, которого древние не делали даже для императоров. Потому что исключение станет соблазном, прецедентом, и тогда разлиянию блуда не будет берегов (разве не к этому мы пришли?). А цветочки Франциска растут в горшочках прелести, это пустоцветы, или хуже, анемоны. Что не так с В.В. и с другим В.В.(Бибихиным)? Да не верят, высоколобые, что Дух Святой обитает в Церкви, и Им утверждены Правила с Уставами, писаные Святыми. Была бы вера, вопросы бы не возникали. Ведь нет же вопросов, почему не летаем и по воде не ходим, с крыш не прыгаем и в печь огненную не лезем. С физикой интеллектуал не спорит. И даже с кармой он легче согласится, похожа потому как на физику. Но вот если Личность, хотя бы и Абсолютная, ограничения вводит, не можем стерпеть. Самость колдобится, выю гнуть не хочет.

 

16) Розанову каяться не в чем, он хороший человек. А вот Иоанн Сергиев (Кронштадтский) каялся в своих дневниках, жаловался Богу на свои грехи и греховность. Мертвых воскрешал, и каялся, и не имел места, где главу приклонить (спал по 2 часа в сутки), как говорил о себе Сын Человеческий. И если Христу не было места в мiре, то что же Розанов смущается своей бездомностью?

 

17) Какая ситуация позволяет так говорить? Ты искал и не нашёл? Стучал и тебе не открыли? А вот Павел говорит, что Создатель дал падшему человечеству эту землю и это время, дабы человеки «искали Бога, не ощутят ли Его и не найдут ли, хотя Он и недалеко от каждого из нас: ибо мы Им живем и движемся и существуем, Деян. 17:27,28». (И далее Павел разъясняет, зачем надлежит искать Бога. Розанов брал в руки Евангелие? Если бы брал и пользовался им как руководством ко спасению, а не как средством для упражнения в интеллектуальных изощренностях, то и отпущенным временем пользовался бы со страхом и трепетом, трезвясь в покаянном делании, а не тоскуя унылым духом в смятении ума по неразрешимости апории буриданова осла.) Зане Сам Господь сказал, что без Него не можем творити ничесоже. А на что опирается мысль (ибо не могу сказать: богословие) Бибихина? На европейскую культуру, выросшую из протестантских и католических ересей, и европейскую же философию, прозябшую из эксгумированного Возрождением язычества (это ли не интеллектуальное идолопоклонство мыслителя, разглядевшего колдовство и шаманство в православии)? А насчет богооставленности Павел говорит вот что: «И как они не заботились иметь Бога в разуме, то предал их Бог превратному уму – делать непотребства… и проч. См. Рим.1:28».

 

18) Бог нас оставил (у В.В.), Бог умер (у Фридриха Усатого). Те же яйца, только в профиль. Книжный ум (В.В. и мыслит, и говорит как думатель, а не как делатель. Опыт покаянный, опыт жизни по Заповеди, очищающий ум и привлекающий благодать духовного просвещения, опыт практического (синергийного) во Святом Духе, а не интеллектуального чтения Писаний, отсутствует). «Оставление нами мiра». Мы в каком дискурсе, богословском или философском? Мiр – это космос (что в греческом означает «красота», отсюда: косметика), или мiр – это преемственное течение страстей (авва Исаак)? Но и так, и эдак «оставление нами мiра» в православной парадигме звучит бессмысленно. Если мiр – это пространственно-временной континуум, то фраза имеет спиритуалистические коннотации. А если мiр осмыслен по Исааку Сирину, то оставление мiра в пределе означает бесстрастие. Однако контекст Бибихинской статьи этого не предполагает. Тогда нам не ясно, о чем говорит Вл. Вен. И вообще, он знаком с неопатристическим синтезом, с эсхатологическим богословием времени Шмемана? (Не ощущается, что ему близок Вл. Лосский, Флоровский, Мейендорф, Клеман, Зизиулас, Яннарас и проч.) А если и знаком, то его мысль течет совсем в иных руслах. Даже если бы он просто потрудился узнать, какое смысловое содержание православная парадигма вкладывает в слово Предание (см. выше, пункт 9), то уж никак не заговорил бы о богооставленности, бросив домусоливать эту тему унылому европейскому гуманизму.

 

19) Или «оставлен» – это значит, сохранен, не уничтожен, как того заслужил преступивший Заповедь Адам? Тогда почему «богами»? Писание «богами» именует бесов. И вот ещё что. Почему ты называешь свое голословное утверждение (о нашей богооставленности) очевидностью и правдой? Почему говоришь за всех: «Это наш опыт»? А что означает церковное приветствие: «Христос посреди нас»? Или ты полагаешь, что Господь солгал, сказав: «Где двое или трое собраны во имя Мое, там Я посреди них, Мф.18:20»? Ты не находишь в себе Бога? А отцы-подвижники, притрудно жительствуя, находили. И духовные старцы говорили: «Кто причащается, с тем Господь Иисус Христос, тот одиноким не бывает». Или ты думаешь, что это условность, фигура речи. Нет, это опыт христианской жизни, и если ты его не имеешь, то сам себя и обличаешь как лукавый раб, зарывший в землю вверенную ему драгоценность временного бытия. А таковому Господин говорит: «Твоими устами буду судить тебя, лукавый раб! Лк.19:22». Бытия в себе не находишь? Но ведь говоришь через слово: «Я». Так знай, что вот это наше «я» и есть подлинное бытие, субстанция бытия в каждом из нас. Почему? Потому что Бог – Истинная Личность, а мы – по образу Его, личности, сотворенные из ничего, но, однако, приведённые в бытие Его любовью, мыслью-волением-словом-действием. Он как Абсолютная Личность – сверхбытие, а мы как отражение Его образа – бытие ипостасное, имеющее задание стать бытием личностным (т.е. подобным Ему, божественным). О каком выборе ты говоришь? Тебе предложено выбрать жизнь в Боге или остаться в твоей живой смерти (временной смерти, которая при дурном выборе станет вечной), унаследованной тобой (и всеми нами) от согрешившего Праотца. А ты «сидишь и продолжаешь говорить», а правильнее, пустословить о каком-то выборе свободного отношения к бытию? Что это ещё за хрень? Да к тому же, ты сам сказал, что никакого бытия ты в себе не ощущаешь, «бытуешь в ничто» (привет тебе от Гаутамы). «Никакое ничтожество» выбирать не надо, мы и так все в нем родились. А подарок нам – это Слово Откровения Божия, которое предлагает нам Хлеб Жизни Вечной. И вера Слову тоже подарок, благодать. А выбор наш – принять вольно крест малого труда ради вхождения в Царство вратами Церкви ещё здесь, в этом падшем и тленном мiре с его ветхим временем. Или отказаться от дара Жизни, схватив «подарок (чей?) свободного отношения к бытию» (отцы именовали это безпопечительностью), без трудов и с комфортом усваивая своё «никакое ничтожество» на вечную вечность. Может скажешь, что я не правильно тебя понял, или вовсе не понял твоих слов неудобовразумительных? Так изъясняйся корректно, чтобы было однозначное понимание, а не многозначность. Нравится напускать философский туман, пожни плоды. Отцы столетиями оттачивали терминологию, чтобы не было разночтений и разногласий. Ныне же самобытная мысль редкость, зато вычурный язык может презентовать посредственность как оригинальность, и даже ничто как нечто (это я не о нашем случая, а вообще, лирическое отступление).

 

Пусть бы он (В.В.Бибихин) оставался на своей территории – в сфере культуры, истории, филологии и свободного философского осмысления выше исчисленных. Но его интервенции в области Церкви и церковных дисциплин раздражают. Если ты внешний, то это не твое дело, и мне плевать на твои суждения с высокой колокольни. А если внутренний, церковный, то люби Её, Церковь, как мать, радуйся Её радостями, болей Её болезнями, а не ковыряйся в Её язвах как бесстрастный патологоанатом или злорадный экзекутор. А именно этой сопричастности созданной Спасителем Церкви (Мф.16:18) и Её жизни остро не хватает в полученных при чтении мозаичного Бибихинского текста (который к тому же крайне трудно увязать с его заглавием) ощущениях.

А.Х. 13.09.2016

 

(Продолжать полемику с В.В. не вижу нужды, её смысл и суть позиции комментатора, полагаю, достаточно ясны. А.Х.)

 

 

ПРИЛОЖЕНИЕ.

 

Предпослание к Л.С. от 09.09.2016

 

Болящий Андрей приветствует Вадима и Любовь.

Прислали мне ваши заморские чада ссылку на статью Бибихина "К обновлению веры". И рассыпались в любезностях да похвалах оному филозофу. Ну и я со своей стороны уверял их в полном моем к нему почтении. И я действительно отношусь к нему с некоторым пиететом как к интеллектуалу (от которых всё зло), энциклопедисту и мыслителю. Но как богослов он для меня сущий диавол, супостат, витиеватое лукавство речей коего лишь позлащает смертельно ядовитую пилюлю его истинных суждений. (Если я и перегнул чутка с красочностью определений риторики ради, то по сути сказанного остаюсь убежденным в своей правоте) Всю-то статейку я комментариями не одолел, увяз в прениях с автором (комментов получилось вдвое больше, чем авторского текста). Вот, дерзаю предложить вашему вниманию несколько абзацев. Весьма желал бы услышать ваше суждение по данной теме, не слишком ли я придирчив к его словам, не цепляюсь ли за мелочи, не нарушаю ли принципа церковной икономии оставаться непреклонным в главном и существенном, в частностях же быть свободным в суждениях и давать равноценную свободу другим. Andrey Xramushin

 

Ответ на телефонный разговор с Л.С. и её предложение сократить текст и убрать навязчиво назидательные отсылки к Священному Писанию.

 

Вы меня озадачили. Посмотрите сами, там цитаты прямо вплавлены в авторскую (мою) речь. И как это переделывать? Легче оставить всё как есть и никуда не отсылать. Никогда не получалось сокращать, только распространять, добавлять, развивать, пояснять. Текст (проза?) тяжеловат. Но как из него сделать light, не переписывая всё заново, не знаю. Да и ну его, зачем им это надо читать. Там две головы, каждая из которых умнее моей. Совершенно с вами согласен, некоторые места – ну просто сочинение семинариста, или хуже того, слабенькая проповедь, однако, если и решусь послать, вряд ли что-то буду менять. Овчинка выделки не стоит. Я ведь и впрямь это для себя затевал, а потом разгорячился, захотелось поделиться, но вы меня отрезвили, благодарю. А то бы выглядело как непрошеное поучение.

Спокойной ночи. --

Andrey Xramushin

* * *

 

 

ОКОНЧАНИЕ СТАТЬИ В.В.Бибихина

 

Когда Василий Васильевич Розанов к своей невыразимой радости и удивлению (его слова из ответного письма) получил из Оптиной пустыни сначала он говорит посылку, потом называет письмо из Оптиной пустыни с надписью “От К. Н. Леонтьева”, датированное 13.4.1891 года (12.11.1891 года Леонтьев скончается от воспаления легких в монастырской гостинице Сергиева Посада), он считал Леонтьева монахом уже давно. На самом деле 18.10.1891 года в Сергиевом Посаде меньше чем за месяц до смерти Леонтьев все еще только готовился к монастырю: “Я… разрушаю теперь свой домашний, семейный строй… в ожидании возможности поступить куда-нибудь в ограду… в некоторого рода “безмолвии”. “Безмолвие” по-монашески не значит “молчание”; это значит более или менее беззаботное, беспопечительное одиночество, разумеется, с постом и молитвой”.

 

С другой стороны, уже его первое коротенькое письмо говорило о монашестве: “Усердно молю Бога, чтобы вы поскорее переросли Достоевского с его “гармониями”, которых никогда не будет, да и не нужно. Его монашество — сочиненное. И учение ст. Зосимы — ложное; и весь стиль его бесед фальшивый. Помоги вам Господь милосердный поскорее вникнуть в дух реально-существующего монашества и проникнуться им”.

Вялый Христос в легенде о великом инквизиторе, молча целующий инквизитора в “бескровные уста”, тоже сочинен Достоевским; Леонтьев спрашивал обо всем этом у монахов, и они “подтвердили мое мнение”.

Примечание Розанова к этому месту: “Едва ли Леонтьев наивничал, обращаясь к ним (!) “за разъяснением””. Они отдельные, от нас далеко, отошли в свое, отгородились от наших бед, стряхнули с себя нас, наш крест потерянного, загнанного доброго человека, который в мирском душегубительстве, в перемалывающей фабрике будней хочет сохранить веру, надежду, любовь. Монах наши мирские заботы, нашу кричащую литературу слышать не хочет. Но настоящий крест, неотесанный, не подогнанный к силам, рискованный на нас, и настоящая выделка человека среди всесторонней необеспеченности, на всех сквозняках идет здесь. Из беззащитного бытия мыслящей соломинки, жальче и невесомее которой ничего нет, которая зависла над бездной так окончательно, что добрела до последних вещей, Розанов сочувствует духовенству:

“Бедную и несчастную сторону нашего духовенства составляет то, что они зачастую не только не знают (иначе как формально, школьно, схоластически) литературы и философии, волнующих “внешний (для духовенства) мир”, но их решительно невозможно и ввести в дух этих недоумений, в настоящие и кровные его мотивы. Только приходя в соприкосновение с духовенством понимаешь, как много значит школа и история личного образования, личных знакомых, встреч, прочитываемых книг. Духовное лицо прикасается только к духовным же; и они все слежались в ком твердый и непроницаемый. У них есть свои сомнения, но не наши, своя боль — и тоже не наша. Нашей боли и наших сомнений они никогда не почувствуют, и в глубочайшем, в душевном смысле — мы, просто, не существуем для них, как в значительной степени — и они для нас. Печально, но истинно”.

 

Правда, в которую Розанов падает здесь, как в яму, захватывает его так, что он не успевает правильно назвать вещи. Грань между ими и нами проходит не только между духовенством и мирянами. Всякий знает по крайней мере одного проповедника, который всегда с нами, знает нашу беду и несет наш крест. И наоборот, якобы наш преподаватель нового курса культуры в Московской духовной академии, когда еще не был духовным лицом, совсем успокоившимся голосом говорил мне: “Светская литература, понимаете ли, вся затронута соблазнами, и Достоевский тоже ведь в сущности соблазнительный писатель, то ли дело святоотеческое слово”. Я испугался. Когда вы видите человека, может быть, своего ребенка, который кричит, плачет, горюет, зовет о помощи, то даже если причина плача с высоты духовного опыта пуста, все равно ведь слезы и крик настоящие, неужели вы осудите? Литература надрывается, кричит о человеке, хотя бы из сочувствия к боли неужели не подойдете, не вслушаетесь, не попробуете понять? Я немногого достиг своей тирадой. Этот еще не диакон и семейный, не монах, но человек уже устроившийся там, среди них, снизошел на мои нервы: “Ну что же, возможно, отношение между христианством и светской культурой в каких-то аспектах еще подлежит осмыслению”.

 

Достоевский — это соблазнительно, в духовном смысле не вполне выверено — такое я слышал от философов, которые были марксистами и совсем недавно стали богословами, оттого очень правоверными. Стена между нами, оставшимися здесь, и ими, которые уже там, проходит как сказал Розанов: “Нашей боли и наших сомнений они никогда не почувствуют”. Они уже отделились, по крайней мере заимели себе часть в обеспеченном мире и на нас смотрят пристально.

 

В своей фразе “едва ли Леонтьев не наивничал, обращаясь к ним “за разъяснениями””. Розанов втайне уверен, что Леонтьев, пусть даже и монах, с нами. Вглядимся в то место леонтьевского письма, о котором речь: “Я спрашивал у монахов, и они подтвердили мое мнение”. Да, они. Леонтьев наивен и прям. Розанов тоже прям, хотя не так наивен. Он думает, что Леонтьев там, а чувствует, что он с нами и никогда от нас не замкнется. Леон-тьев на себя взвалил наш литературный безысходный нераспутываемый процесс и сверх того раскол между мы, здешние бедствующие, и они, потому что в крепости веры никому не хочет уступать. Если кто строг, то и Леонтьев будет строг; если кто хранит устои, то и Леонтьев будет. Он и в монастыре и в мире вполне, без половинчатости, какая бывает у совместителей. Раз вы православный, говорит ему недавно обращенный, потому весь нарочито правильный иеромонах Климент Зедергольм, так “надо идти дальше и чувствовать духовное омерзение ко всему, что не православие”. Леонтьев чувствует то, что чувствует, а не то, что надо.

“Зачем я буду чувствовать это омерзение? — воскликнул я. — Нет! для меня это невозможно. Я Коран читаю с удовольствием. — Коран мерзость! — сказал Климент, отвращаясь. — Что делать! А для меня это прекрасная лирическая поэма. И я на вашу точку зрения не стану никогда. Я не понимаю этой односторонности, и вы напрасно за меня опасаетесь. Я православию подчиняюсь, вы видите сами, вполне. [… Но] даже и иезуит мне нравится больше равнодушного попа, которому хоть трава не расти и который не перекрестится, пока гром не грянет” (1).

Они смотрят на нас подозрительно, требуют церковного мышления. Мы — те, кто успеет пожалеть их за такую односторонность и, если будет расстроен, то заговорит с горем, в достоевской истерике, но никогда не с холодным отстранением, никогда не с требованием обустроить свой ум.

* * *

Неверны идущие от церковной историографии представления об исключительной роли христианства в становлении византийской государственности. Священный характер исполнителей вечных предначертаний, способность подарить мир и порядок народам, вселенский размах приписывали себе эллинистические государства и Рим. Старый полис, державшийся личным достоинством, телесным мужеством, умением и предприимчивостью объединенных граждан, уже к III веку до н. э. уступил позиции социальной инженерии, полагавшейся на научную экспертизу и искусное управление социальными страстями. Победа христиан над язычеством была подготовлена именно отрывом наднациональных задач, в решение которых втягивались человеческие массы, от почвенности языческих идеологий. Как ни кажется странно на первый взгляд, обожествление императора стесняло свободу власти, сковывало перспективы государства. Государственное христианство явилось ответом на исторические перемены. Поняв и приняв факт разрыва с природной органикой, оно пригласило человека к затаенной молчаливой сосредоточенности. Он находил целый мир внутри себя. Личность тут была готова и к монашескому уходу из мира и в такой же мере к отчаянному дерзанию любой смелости, к любому эксперименту, к преодолению законов живой и неживой природы. Охранители язычества проницательно обвиняли ранних христиан в атеизме и тотальном неверии.

Христианин умел дышать, как рыба в воде, в атмосфере кризиса или хранить смиренную собранность среди самых безумных предприятий. Только христианство, не предрасположенное ни к одной системе власти, ни к одной из существовавших идеологий и философий, стояло вровень с небывалыми задачами вселенского государства. По своей сути оно было тотальной мобилизацией и вызывало к действию не некоторые, а все человеческие энергии. Язычество поневоле берегло душевную, социальную, природную данность. У христиан оказалось головокружительно мало мистического уважения к устоям. Почти все социально-этические нормы были передоверены голосу совести. Отрешение от мира давало права над ним, накладывая по существу только “обязанность” любви.

 

В отрешенности была соль христианства. Поэтому уникальное избирательное сродство между ним и мировой державой могло сохраниться только при условии их четкого разделения. Между тем в Византии церковь по первому приглашению власти вступила в альянс со своей прежней гонительницей. Ни та, ни другая после этого не могли остаться самими собой. Плодом их смешения стал знаменитый византийский эстетизм, который, согласно легенде, решил в X веке выбор князя Владимира в пользу цареградской веры. Страна городов (страна-город), единственная неразоренная наследница античной культуры, удивляла мир своим организационным, техническим, художественным совершенством. Опираясь на сконцентрированную силу знания, изощренной дипломатии, векового военного искусства, Византия противостала смятению народов гармонией чинного строя, мудрой икономией. Все от церемониального придворного балета до чекана на золотом солиде, международной валюте эпохи, должно было навевать ощущение прочности. Ведущим социальным заданием политической, идеологической литературы было завораживание сознаний, настраивание умов на благолепный лад.

 

На благочинии сошлись интересы державы и конформистской церкви. Симфония церкви с государством дала вечному Риму форму для обрамления своей истории, жанр всемирной хроники. “Это было стремление привести всю всемирную историю в порядок… Замах был поистине грандиозный” [В. И. Уколова (2)]. История здесь превращалась, по выражению Аверинцева, в задачу с приложенным ответом в образе осуществившейся христианской державы византийских императоров. И когда на Западе непримиримый Августин называл земной град вертепом разбойников и старый Рим свирепой волчицей, в Византии Евсевий Кесарийский кромсал и правил свою “Церковную историю”, пока не благословил цезаря Константина и его права на церковь. Махина империи выигрывала от этих гармонизирующих усилий в стабильности, так нужной среди варварской стихии, но неприметно проигрывала в каждой живой клетке общественная ткань. Варварство и разделивший с ним свою судьбу Запад, полные нестроения и максималистских порывов, пока не могли тягаться с компактной организацией великой державы, но оставляли простор для медленно набиравших размах новых сил.

В золотой век Юстиниана, законодательно закрепившего симфонию империи с церковью, обозначилась тревожная амбивалентность византийского сознания, оборотная сторона культивируемого пластически-гармонизирующего подхода к реальности. Сенсационным примером служат сочинения Прокопия Кесарийского, центральной фигуры византийской историографии VI века. “Как жизнь, так и творчество Прокопия отмечены трагической и бросающей тень на его нравственный облик двойственностью. Поражает абсолютно противоположная оценка историком деятельности Юстиниана. В трактате “О постройках” Юстиниан рисуется как добрый гений империи, творец всех великих дел. Он великодушен, милостив, заботится о благе подданных. Его главная цель — охранять империю от нападений врагов. В “Тайной истории” Юстиниан предстает как неумолимый тиран, злобный демон Византийского государства, разрушитель империи” [Удальцова (3)]. Византийские политики и идеологи, публицисты и полемисты фатально впадали то в неумеренные театральные восхваления, то в захлебывающееся очернительство. Попытки вдуматься в истину социальной и мировой реальности сбивались на нетрезвые восторги или на зловещее нагнетание бедственных картин. Одним уклоном провоцировался другой.

 

Раздвоенность внешне гармонизированного сознания обнаруживается во всех гранях византийской мысли. В “Таинственном богословии”, заключительном трактате Ареопагитического корпуса, первые упоминания о котором относятся к той же юстиниановской эпохе, провозглашается равноправность и равночестность как приписывания божеству всех мыслимых качеств, так и отрицания за ним каких бы то ни было свойств вплоть до высших и догматически закрепленных атрибутов благости, истины, красоты, троичности. Торжественно выставив вечно истинный ряд утверждений и против него ряд столь же истинных отрицаний, последний великий богослов христианского Востока умолкает в экстазе тайнозрений.

 

Относительно едва ли не преобладающего числа византийских авторов и исторических лиц современному историку хотелось бы в точности знать, были они язычниками или христианами. Дело не в нехватке исторического материала, а в том, что мы от себя навязываем византийцам вопрос, который они сами не спешили ставить, а поставив, решать. В интеллектуальном климате Византии не хватало для этого духа отчетливости. Со времен Юстиниана православное вероисповедание стало официальным требованием. Принудительная, часто инквизиторская христианизация не прекращала душевную раздвоенность, скорее, наоборот. Спустя девять веков после Юстиниана с первым ослаблением вероисповедного контроля Византия дала целую школу девственного язычества Гемиста Плифона, чьи ученики удивили своей религиозной свободой Запад.

 

Навязывание сверху идеологического выбора говорило об ослаблении жизненных энергий общества и ускоряло его упадок. Люди уходили в личные и семейные дела. Торговля вытеснялась с агоры в портики улиц, жилища строились менее доступными для посторонних, одежда шилась более закрытой, туники нового покроя доставали до лодыжек, появились длинные рукава, в моду входили варварские брюки. Художественный образ на памятниках VII–VIII веков тронут изысканным искажением. “Уподобление через неподобие” начинали предпочитать прямому движению к истине. Искусство слова все меньше полагалось на звонкий намек, все обстоятельнее одевало ускользающий предмет в риторику. Судьба готовила в это время Византии первое из трех великих испытаний ее истории — столкновение с восходящим исламом.

* * *

В России не стоит, сколько ни суетись, ничего, кроме аскезы, усилия, труда. Без военно-монашеской закваски все на Восточноевропейской равнине обречено на смуту и свалку. Есть праздничные области мира, но у нас трудовая, где монастырь стоит на горе. Потому немец с прусской орденской закалкой всегда мог органично обрусеть; потому уверенно хозяйничал семинарист Сталин, которому было нетрудно угадать то, что за полвека до него ясно видел Константин Леонтьев: неизбежность киновии, общежительного монастыря.

 

Древний монастырь стоит перед нами как двойная загадка. Ее странность отвечает крайности сегодняшней ситуации. Нам уже некуда раздаваться вширь, разве что в ледяную пустыню. Евангельский Закхей от тесноты народу “взлез на смоковницу, чтобы увидеть Его” (Лк 19:4). Подняться поневоле нужно. Приведение себя в порядок остается не достаточной, но необходимой платой за свободу. Одна из побед современной скандальной публицистики — внедренная ложь, будто между свободой и собранностью, демократией и строгостью надо выбирать. Они принадлежат друг другу как правая и левая рука. Сначала обязательный для всех минимум, без которого совершенно все равно, что человек делает и как говорит, добрый он или злой. Человеческое существование без аскезы не идет, вариантов здесь не представлено. Глобальная или экологическая стратегия — только один из способов, каким современному сознанию приоткрывается древний императив. Причем глобальный подход не шире, а наоборот, ограниченнее и бесперспективнее старого священного страха, “начала благих”. В глобализме сознание пока еще только просыпается к вековой задаче “превосхождения естества”, блуждая пока в иллюзиях первозданной гармонии, подлежащей восстановлению. Возврата назад нет.

Насущная задача стоит до всякой этики и до выбора вариантов будущего. Работа пока идет на уровне инстинкта удушаемого: надо выпутаться из веревки, сдавившей шею. Не ради добра и красоты, даже не ради выживания: раньше религии надо встать из грязи и постараться не падать снова. Дисциплина необходима, потому что если ее не будет, она будет все равно, только уже злая. Порядок так или иначе установится, но уже не тот, который мы упустили. Дисциплина подъема труднее закономерностей срыва. Мы навсегда уже сорвались в недолжное состояние, с самого начала нуждаемся в исправлении, — в ремонте, резко говорит Хоружий (4), возвращая древнему “искусству искусств” его мастеровой смысл. Благодать нам дарится, ремонт — нет: здесь каждую операцию надо делать самим и требуется все знание, умение и терпение, какие у нас есть.

* * *

Историки искусства неправомерно прилагают масштаб механического времени к художественной реальности. Его линейка имеет позднее происхождение. Мы имеем тут дело с одним из проблематичных изобретений Запада. Ему не хватает сил держаться настоящего, и он раскидывает себя в прошлое и будущее. Высокое искусство напоминает о времени-бытии, но снять с человечества оковы календаря уже не в силах. Настоящее еще вторгается в механический процесс через миф, культ, праздник, откровение, которых становится все меньше. Вписанные в метрическое время, события остаются едва терпимой в его рамках загадкой.

Неясно, в каком смысле и почему искусство, носитель настоящего, расписано у искусствоведов по календарному времени. Называя время искусства внеисторическим, они отдают механическому процессу всю историю целиком.

 

В технической цивилизации произведение, едва выйдя из рук художника, падает в метрическое время. Его включают в системные процедуры. Чужое ему линейное время начинает вырывать вещь из рук художника в самом ходе ее создания и еще раньше, на стадии замысла, становления таланта. С инерцией среды художник борется на каждом шагу. Иначе могло быть в гипотетическом сакральном пространстве, предполагающем нераздельность настоящего без противостояния систем и смешения своего с чужим. В сакральном пространстве чужому оставлена только война без перемирий и соглашений.

 

Истинное произведение искусства распознается по подъему, который оно дарит. Вечность располагает к себе своим касанием. Большинство любителей довольно тем, что умеет принять подарок эстетического наслаждения. Рабочую и проклятую сторону жизни толпа считает себя вправе отдать художникам, оставив себе только сторону удовольствия. Немногим передается та бездна тревоги, в которую брошен настоящий творец. Счастье встречи этим не отменяется, оно только перестает быть наивным. Triste alegria, скорбная радость, была наградой художнику за его упрямство. Ее разделят с ним те, кто не отгородится от его созданий. Важно не забыть, что дьявол, как говорит Бонавентура, изображен художником прекрасно, но страшным оттого быть не перестал.

2000

 

Сноски:

1 Леонтьев К. Отец Климент Зедергольм, иеромонах Оптиной пустыни. М., 1882. С. 98.

2 В. И. Уколова — специалист по истории античной и раннесредневековой культуры, культуролог и философ, переводчик латинских текстов. — Прим. ред.

3 З. В. Удальцова — историк-византолог, член-корреспондент РАН, директор Института всеобщей истории АН СССР (1980–1987 гг.). — Прим. ред.

4 С. С. Хоружий — физик-теоретик и математик, философ и исследователь в области восточнохристианской религиозной мысли. — Прим. ред.

________________________________________

© 1996 - 2016 Журнальный зал в РЖ, "Русский журнал"