Грекова Любовь

Эренбург Илья Григорьевич – родился 26 (14) января 1891 в Киеве – писатель, поэт, публицист.

. В 1895 году семья переехала в Москву. Илья учился в 1-й Московской гимназии, из шестого класса которой был исключен за революционную деятельность. В январе 1908 года арестован, в августе того же года освобожден до суда под надзор полиции, а в декабре по ходатайству отца получил разрешение под денежный залог выехать за границу на лечение. В Париже начал писать стихи и отошел от революционной деятельности.

Некоторое время жил в гражданском браке с Екатериной Шмидт, у них родилась дочь Ирина.

В 1910 году за свой счёт издал первую книгу стихов «Стихи», затем издавал книги стихов практически ежегодно. В эти годы Эренбург познакомился и подружился со многими впоследствии известными писателями, поэтами (М.А. Волошин, А.Н. Толстой, Г. Аполлинер) и художниками (Ф. Леже, А. Модильяни, П. Пикассо, Д. Ривера).

В 1915–1916 годах он публиковал статьи и очерки в газете «Утро России» (Москва), а в 1916–1917 – в газете «Биржевые ведомости» (Петроград). Летом 1917 года вернулся в Россию. Победу большевиков воспринял отрицательно.

В сентябре 1918 года уехал в Киев, который поочередно захватывали петлюровцы, красные и белые. Там Эренбург женился на художнице Любови Козинцевой, с которой прожил до конца своей жизни. Осенью 1920 года с женой через независимую Грузию вернулся в Москву.

В марте 1921 года Эренбург получил разрешение выехать за границу в «художественную командировку» и вместе с женой уехал в Париж, сохранив советский паспорт. С этого момента и вплоть до 1940 года он большую часть времени жил на Западе, однако часто приезжал в СССР, выступал с лекциями, участвовал в 1934 году в Первом съезде писателей СССР; большая часть написанных им произведений публиковалась в СССР.

Летом 1921 года в Бельгии написал свой первый роман «Необычайные похождения Хулио Хуренито…» (опубликован в 1922 году), в котором подверг беспощадной сатире как буржуазное общество и развязанную им Мировую войну, так и бюрократическую и репрессивную советскую систему. В 1920-е годы написал более двух десятков книг – романы, повести, рассказы.

Приход в 1933 году к власти в Германии фашистов окончательно сделал Эренбурга «советским». В период Гражданской войны в Испании 1936-1939 годов Эренбург большую часть времени находился в этой стране, написал множество статей и очерков, а также роман «Что человеку надо» (1937). Помимо журналисткой работы он выполнял также ряд дипломатических поручений. В 1938 году, после пятнадцатилетнего перерыва, Эренбург вернулся к поэзии и продолжал писать стихи до конца жизни.

После захвата Франции немцами в 1940 году Эренбург окончательно вернулся в СССР.

В апреле 1949 года Илья Эренбург стал одним из организаторов 1-го Всемирного конгресса сторонников мира, с 1950 года он был вице-президентом Всемирного Совета Мира. В конце 1952 года Эренбургу первому из советских людей была присуждена Сталинская премия «За укрепление мира между народами».

Умер Илья Эренбург 31 августа 1967 года в Москве.

 

В ПЕРЕУЛКЕ

Переулок. Снег скрипит. Идут обнявшись.

Стреляют. А им всё равно.

Целуются, и два облачка у губ дрожащих

Сливаются в одно.

Смерть ходит разгневанная,

Вот она! за углом! близко! рядом!

А бедный человек обнимает любимую девушку

И говорит ей такие странные слова:

«Милая! ненаглядная!»

Стреляют. Прижимаются друг к другу еще теснее.

Что для Смерти наши преграды?

Но даже она не сумеет

Разнять эти руки слабые!

Боже! Зимой цветов не найти,

Малой былинки не встретить —

А вот люди могут так любить

На глазах у Смерти!

Может, через минуту они закачаются,

Будто поскользнувшись на льду,

Но, так же друг друга нежно обнимая,—

Они к Тебе придут.

Может, в эти дни надо только молиться,

Только плакать тихо...

Но, Господи, что не простится

Любившим?

декабрь 1917

 

- P.S. -

Я знал, что утро накличет

Этот томительный вечер;

Что малая птичка

Будет клевать мою печень;

Что, на четыре части переломанный,

Я буду делать то, что надо

И чего не надо:

Прыгать на короткой веревочке

Мелким шагом,

Говорить голоском заученным

Про свою тоску,

Перечитывать житье какого-нибудь мученика

Или кричать: а-а! ку-ку!

Глуп-глуп! Мал-мал!

Я это знал -

И всё же, когда любовь пришла, я не понял -

Где это? Что это? То или это?

Заплакал и отдал картонной Мадонне

Ключи погибающей крепости...

Май 1915

 

* * *

Враги, нет, не враги, просто многие,

Наткнувшись на мое святое бесстыдство,

Негодуя, дочек своих уводят,

А если дочек нет — хихикают.

Друзья меня слушают благосклонно:

«Прочтите стихи», будто мои вопли

Могут украсить их комнаты,

Как стильные пепельницы или отборное общество.

Выслушав, хвалят в меру.

Говорят об ярких образах, о длиннотах, об ассонансах

И дружески указывают на некоторые странности

Безусловно талантливого сердца.

Я не могу сказать им: тише!

Ведь вы слышали, как головой об стену бьется человек...

Ах, нет, ведь это только четверостишия,

И когда меня представляют дамам, говорят: «Поэт».

Зачем пишу?

Знаю — не надо.

Просто бы выть, как собака... Боже!

Велика моя человеческая слабость.

А вы судите, коль можете...

Так и буду публично плакать, молиться,

О своих молитвах читать рецензии...

Боже, эту чашу я выпью,

Но пошли мне одно утешение:

Пусть мои книги прочтет

Какая-нибудь обыкновенная девушка,

Которая не знает ни газэл, ни рондо,

Ни того, как всё это делается.

Прочтет, скажет: «Как просто! Отчего его все не поняли?

Мне кажется, что это я написала.

Он был одну минуту в светлой комнате,

А потом впотьмах остался.

Дверь заперта. Он бьется, воет.

Неужели здесь остаться навек?

Как же он может быть спокойным,

Если он видел такой свет?

Боже, когда час его приидет,

Пошли ему легкую смерть,

Пусть светлый ветер раскроет тихо

Дверь».

Февраль 1918

 

* * *

Белесая, как марля, мгла

Скрывает мира очертанье,

И не растрогает стекла

Мое убогое дыханье.

Изобразил на нем мороз,

Чтоб сердцу биться не хотелось,

Корзины вымышленных роз

И пальм былых окаменелость,

Язык безжизненной зимы

И тайны памяти лоскутной.

Так перед смертью видим мы

Знакомый мир, большой и смутный,

1941

 

* * *

Был тихий день обычной осени.

Я мог писать иль не писать:

Никто уж в сердце не запросится,

И тише тишь, и глаже гладь.

Деревья голые и черные -

На то глаза, на то окно,-

Как не моих догадок формулы,

А все разгадано давно.

И вдруг, порывом ветра вспугнуты,

Взлетели мертвые листы,

Давно истоптаны, поруганы,

И все же, как любовь, чисты,

Большие, желтые и рыжие

И даже с зеленью смешной,

Они не дожили, но выжили

И мечутся передо мной.

Но можно ль быть такими чистыми?

А что ни слово - невпопад.

Они живут, но не написаны,

Они взлетели, но молчат.

1957

 

* * *

Вы приняли меня в изысканной гостиной,

В углу дремал очерченный экран.

И, в сторону глядя, рукою слишком длинной

Вы предложили сесть на шелковый диван.

 

На тонком столике был нежно сервирован

В лиловых чашечках горячий шоколад.

И если б знали Вы, как я был зачарован,

Когда меня задел Ваш мимолетный взгляд.

 

Я понял, отчего Вы смотрите нежнее,

Когда уходит ночь в далеких кружевах,

И отчего у вас змеятся орхидеи

И медленно ползут на тонких стебельках.

 

* * *

Если ты к земле приложишь ухо,

То услышишь — крыльями звеня,

В тонкой паутине бьется муха,

А в корнях изъеденного пня

Прорастают новые побеги,

Прячась в хвое и в сухих листах.

На дороге вязнут и скрипят телеги,

Утопая в рыхлых колеях.

Ты услышишь: пробегает белка,

Листьями пугливыми шурша,

И над речкой пересохшей, мелкой

Селезень кряхтит средь камыша.

И поет бадья у нашего колодца,

И девчонки с ягодой прошли.

Ты услышишь, как дрожит и бьется

Сердце неумолчное земли.

 

* * *

Так ждать, чтоб даже память вымерла,

Чтоб стал непроходимым день,

Чтоб умирать при милом имени

И догонять чужую тень,

Чтоб не довериться и зеркалу,

Чтоб от подушки утаить,

Чтоб свет своей любви и верности

Зарыть, запрятать, затемнить,

Чтоб пальцы невзначай не хрустнули,

Чтоб вздох и тот зажать в руке.

Так ждать, чтоб, мертвый, он почувствовал

Горячий ветер на щеке.

1912

 

* * *

Молодому кажется, что в старости

Расступаются густые заросли,

Всё измерено, давно погашено,

Не пойти ни вброд, ни врукопашную,

Любит поворчать, и тем не менее

Он дошел до точки примирения.

Всё не так. В моем проклятом возрасте

Карты розданы, но нет уж козыря,

Страсть грызет и требует по-прежнему,

Подгоняет сердце, будто не жил я,

И хотя уже готовы вынести,

Хватит на двоих непримиримости,

Бьешься, и не только с истуканами,

Сам с собой.

Еще удар — под занавес.

1966