Шелест Владимир

Борис Алексеевич Чичибабин (по паспорту Полушин; 9 января 1923, Кременчуг — 15 декабря 1994, Харьков) — русский поэт, лауреат Государственной премии СССР (1990).

Большую часть жизни прожил в Харькове. Уникальность творческой манеры Чичибабина определяется гармоничным сочетанием истинного демократизма с высочайшей культурой стиха, ясности «содержания» — с изощрённостью «формы», которая, однако, никогда не затрудняет восприятие его стихов. Афористичность формулировок и проникновенный лиризм позволяют обоснованно возводить генезис чичибабинской поэтики к двум таким несхожим по манере классикам русской словесности, как Некрасов и Фет.

По окончании школы Борис поступил на исторический факультет Харьковского университета. Но война прервала его занятия. В ноябре 1942 Борис Полушин был призван в армию, служил солдатом 35-го запасного стрелкового полка в Грузинской ССР.

После войны Борис решил продолжать учёбу в Харьковском университете, по наиболее близкой ему специальности филолога. После первого курса готовился сдавать экзамены сразу за два года, но ему было не суждено получить высшее образование. Дело в том, что он продолжал писать стихи — и во время воинской службы, и в университете. Написанное — «издавал»: разрезал школьные тетради, превращая их в книжечки, и давал читать многим студентам. Тогда-то Полушин и стал подписываться фамилией матери — Чичибабин. Есть мнение, что псевдоним он взял в честь двоюродного деда со стороны матери, академика А. Е. Чичибабина, выдающегося учёного в области органической химии. Однако это маловероятно: культа почитания академика-невозвращенца в семье Полушиных не было.

В июне 1946 Чичибабин был арестован и осуждён за антисоветскую агитацию. Предположительно, причиной ареста были стихи — крамольная скоморошья попевка с рефреном «Мать моя посадница», где были, например, такие строки:

 

Пропечи страну дотла,

Песня-поножовщина,

Чтоб на землю не пришла

Новая ежовщина!

 

Во время следствия в Бутырской тюрьме Чичибабин написал ставшие его визитной карточкой «Красные помидоры» и почти столь же знаменитую «Махорку» два ярких образца «тюремной лирики». Эти стихи, положенные на музыку одним из ближайших друзей Чичибабина — актёром, певцом и художником Леонидом («Лёшкой») Пугачёвым, позже, в шестидесятые годы широко разошлись по стране.

После почти двухлетнего (с июня 1946 по март 1948) следствия (Лубянка, Бутырская и Лефортовская тюрьмы) Чичибабин был направлен для отбывания пятилетнего срока в Вятлаг Кировской области.

В Харьков Чичибабин вернулся летом 1951.

В 1958 году появляется первая публикация в журнале «Знамя» (под фамилией Полушин). В Харькове в маленькой чердачной комнатушке Чичибабина собираются любители поэзии, образуется что-то вроде литературных «сред».

В начале 60-х годов харьковский поэт долгое время живёт в Москве на квартире Юлия Даниэля и Ларисы Богораз, выступает в литературном объединении «Магистраль». В 1962 году его стихи публикуются в «Новом мире», харьковских и киевских изданиях. Среди знакомых Чичибабина этого периода — С. Маршак, И. Эренбург, В. Шкловский.

В эти послелагерные годы намечаются основные темы поэзии Чичибабина. Это прежде всего гражданская лирика, «новый Радищев — гнев и печаль» которого вызывают «государственные хамы», как в стихотворении 1959 «Клянусь на знамени весёлом» («Не умер Сталин»). К ней примыкает редкая в послевоенной поэзии тема сочувствия угнетённым народам послевоенной советской империи — крымским татарам, евреям, «попранной вольности» Прибалтики — и солидарности с ними («Крымские прогулки», «Еврейскому народу»). Эти мотивы сочетаются у Чичибабина с любовью к России и русскому языку, преклонением перед Пушкиным и Толстым («Родной язык»), а также с сыновней нежностью к родной Украине:

 

У меня такой уклон:

Я на юге — россиянин,

А под северным сияньем

Сразу делаюсь хохлом.

 

В 1963 году выходят из печати два первых сборника стихов Чичибабина. В Москве издаётся «Молодость», в Харькове — «Мороз и солнце».

В январе 1964 Чичибабину поручают руководство литературной студией при ДК работников связи. Работа чичибабинской студии стало ярким эпизодом в культурной жизни Харькова, вкладом города в «шестидесятничество».

В 1965 в Харькове выходит сборник «Гармония», и в малой степени не отражавший истинного Чичибабина: почти ничто из лучших стихов поэта не могла быть напечатано по цензурным соображениям.

В 1966 году по негласному требованию КГБ Чичибабина отстранили от руководства студией. Сама студия была распущена. По официальной версии — за занятия, посвящённые Цветаевой и Пастернаку. По иронии судьбы в этом же году поэта приняли в СП СССР (одну из рекомендаций дал С. Я. Маршак). Однако кратковременная хрущевская оттепель закончилась: Советский Союз вступил в двадцатилетие, названное впоследствии застоем.

В жизни Чичибабина начинается тяжелый период. К проблемам с литературной судьбой добавляются семейные неурядицы. В 1967 году поэт находится в сильной депрессии, чему свидетельством стихотворения «Сними с меня усталость, матерь смерть», «Уходит в ночь мой траурный трамвай»:

 

Я сам себе растлитель и злодей,

и стыд и боль как должное приемлю,

за то, что всё придумывал — людей

и землю.

 

А хуже всех я выдумал себя…

 

Но осенью того же года он встречает влюбленную в поэзию почитательницу его таланта — Лилию Карась, и через некоторое время соединяет с ней свою судьбу. Это стало для него настоящим спасением. Лилии Чичибабин посвятил впоследствии множество своих произведений. Конец 60-х — начало 70-х годов ознаменовали собою фундаментальный перелом в жизни, творчестве и мировоззрении Чичибабина.

В начале 1968 года в Харькове печатается последний доперестроечный сборник Чичибабина — «Плывёт Аврора». В нём, ещё более чем в предыдущей «Гармонии», было помещено, к сожалению, немало литературных поделок, многие лучшие стихи поэта были изуродованы цензурой, главные произведения отсутствовали. Чичибабин никогда не умел бороться с редакторами и цензорами. Остро переживая то, что сделала с его книгами цензура, он писал:

 

При желтизне вечернего огня

как страшно жить и плакать втихомолку.

Четыре книжки вышло у меня.

А толку?

 

«Член Союза советских писателей» Чичибабин теряет читателей — поэт Чичибабин «уходит в народ». В 1972 году в самиздате появился сборник его стихов, составленный известным московским литературоведом Л. Е. Пинским. Кроме того, по рукам начинают ходить магнитофонные записи с квартирных чтений поэта, переписанные и перепечатанные отдельные листы с его стихотворениями.

В 1973 Чичибабина исключают из СП СССР. Интересно, что для начала от него потребовали передать в КГБ свои стихотворения, которые он читал там-то и там-то. Он должен был сам подготовить печатный текст, чтобы «там» смогли разобраться в деле. Друзья советовали Чичибабину переслать наиболее невинные стихи, но Борис Алексеевич так делать не умел и отослал самые важные для себя сочинения — те, которые отчаянно прочитал на своём пятидесятилетии в Союзе писателей: «Проклятие Петру» и «Памяти А. Т. Твардовского». В последнем были, например, такие слова:

 

И если жив ещё народ,

то почему его не слышно?

И почему во лжи облыжной

молчит, дерьма набравши в рот?

 

Что касается потери официального статуса, то на это Чичибабин отозвался так:

 

Нехорошо быть профессионалом:

Стихи живут, как небо и листва.

Что мастера? — Они довольны малым.

А мне, как ветру, мало мастерства.

 

В 1974 поэта вызывали в КГБ. Там ему пришлось подписать предупреждение о том, что, если он продолжит распространять самиздатовскую литературу и читать стихи антисоветского содержания, на него может быть заведено дело.

Наступила пора пятнадцатилетнего замалчивания имени Чичибабина:

 

В чинном шелесте читален

или так, для разговорца,

глухо имя Чичибабин,

нет такого стихотворца.

 

В 1987 поэта восстанавливают в Союзе писателей (с сохранением стажа) — восстанавливают те же люди, которые исключали. Он много печатается.

13 декабря 1987 Чичибабин впервые выступает в столичном Центральном Доме литераторов. Успех колоссальный. Зал дважды встаёт, аплодируя. Со сцены звучит то, что незадолго до этого (да многими и в момент выступления) воспринималось как крамола. Звучит и «Не умер Сталин» (1959):

 

А в нас самих, труслив и хищен,

Не дух ли сталинский таится,

Когда мы истины не ищем,

А только нового боимся?

 

В 1990 за изданную за свой счёт книгу «Колокол» Чичибабин был удостоен Государственной премии СССР. Поэт участвует в работе общества «Мемориал», даёт интервью, совершает поездки в Италию, в Израиль.

Но принять результаты перестройки Чичибабину, как и большинству народа, оказалось психологически непросто. Идеалы равенства и братства, которые были провозглашены советской властью и которым оставался преданным он, поэт и гражданин Борис Чичибабин, у него на глазах попирались новыми власть имущими. Кроме того, он не смог смириться с распадом Советского Союза, отозвавшись на него исполненным боли «Плачем по утраченной родине»:

 

И, чьи мы дочки и сыны

во тьме глухих годин,

того народа, той страны

не стало в миг один.

 

При нас космический костёр

беспомощно потух.

Мы просвистали свой простор,

проматерили дух.

 

К нам обернулась бездной высь,

и меркнет Божий свет…

Мы в той отчизне родились,

которой больше нет.

 

Умер Борис Чичибабин в декабре 1994, менее месяца не дожив до своего 72-го дня рожденья. Похоронен на 2-м кладбище г. Харькова (Украина).

 

Не каюсь в том, о нет, что мне казалась бренней

плоть — духа, жизнь — мечты, и верю, что, звеня

распевшейся строкой, хоть пять стихотворений

в веках переживут истлевшего меня.

 

Махорка

 

Меняю хлеб на горькую затяжку,

родимый дым приснился и запах.

И жить легко, и пропадать нетяжко

с курящейся цигаркою в зубах.

 

Я знал давно, задумчивый и зоркий,

что неспроста, простужен и сердит,

и в корешках, и в листиках махорки

мохнатый дьявол жмётся и сидит.

 

А здесь, среди чахоточного быта,

где холод лют, а хижины мокры,

все искушенья жизни позабытой

для нас остались в пригоршне махры.

 

Горсть табаку, газетная полоска -

какое счастье проще и полней?

И вдруг во рту погаснет папироска,

и заскучает воля обо мне.

 

Один из тех, что «ну давай покурим»,

сболтнёт, печаль надеждой осквернив,

что у ворот задумавшихся тюрем

нам остаются рады и верны.

 

А мне и так не жалко и не горько.

Я не хочу нечаянных порук.

Дымись дотла, душа моя махорка,

мой дорогой и ядовитый друг.

 

Кто - в панике, кто - в ярости

 

Кто - в панике, кто - в ярости,

а главная беда,

что были мы товарищи,

а стали господа.

 

Ох, господа и дамы!

Рассыпался наш дом -

Бог весть теперь куда мы

несёмся и бредём.

 

Боюсь при свете свечек

смотреть на образа:

на лицах человечьих

звериные глаза.

 

В сердцах не сохранится

братающая высь,

коль русский с украинцем

спасаться разошлись.

 

Но злом налиты чаши

и смерть уже в крови,

а всё спасенье наше

в согласье и любви.

 

Не стану бить поклоны

ни трону, ни рублю -

в любимую влюблённый

всё сущее люблю.

 

Спешу сказать всем людям,

кто в смуте не оглох,

что если мы полюбим,

то в нас воскреснет Бог.

 

Сойдёт тогда легко с нас

проклятие времён,

и исцелённый космос

мы в жизнь свою вернём.

 

Попробуйте - влюбитесь, -

иного не дано, -

и станете как витязь,

кем зло побеждено.

 

С души спадёт дремота,

остепенится прыть.

Нельзя, любя кого-то,

весь мир не полюбить.

 

* * *

В лесу, где веет Бог, идти с тобой неспешно...

Вот утро ткёт паук – смотри, не оборви...

А слышишь, как звучит медлительно и нежно

в мелодии листвы мелодия любви?

 

По утренней траве как путь наш тих и долог!

Идти бы так всю жизнь – куда, не знаю сам.

Давно пора начать поклажу книжных полок –

и в этом ты права – раздаривать друзьям.

 

Нет в книгах ничего о вечности, о сини,

как жук попал на лист и весь в луче горит,

как совести в ответ вибрируют осины,

что белка в нашу честь с орешником творит.

 

А где была любовь, когда деревья пахли

и сразу за шоссе кончались времена?

Она была везде, кругом и вся до капли

в богослуженье рос и трав растворена.

 

Какое счастье знать, что мне дано во имя

твоё в лесу твоём лишь верить и молчать!

Чем истинней любовь, тем непреодолимей

на любящих устах безмолвия печать.

 

И вижу зло, и слышу плач

 

И вижу зло, и слышу плач,

и убегаю, жалкий, прочь,

раз каждый каждому палач

и никому нельзя помочь.

 

Я жил когда-то и дышал,

но до рассвета не дошёл.

Темно в душе от божьих жал,

хоть горсть легка, да крест тяжёл.

 

Во сне вину мою несу

и - сам отступник и злодей -

безлистым деревом в лесу

жалею и боюсь людей.

 

Меня сечёт господня плеть,

и под ярмом горбится плоть, -

и ноши не преодолеть,

и ночи не перебороть.

 

И были дивные слова,

да мне сказать их не дано,

и помертвела голова,

и сердце умерло давно.

 

Я причинял беду и боль,

и от меня отпрянул Бог

и раздавил меня, как моль,

чтоб я взывать к нему не мог.

 

В лесу соловьином, где сон травяной

 

В лесу соловьином, где сон травяной,

где доброе утро нам кто-то пропинькал,

счастливые нашей небесной виной,

мы бродим сегодня вчерашней тропинкой.

 

Доверившись чуду и слов лишены

и вслушавшись сердцем в древесные думы,

две тёмные нити в шитье тишины,

светлеем и тихнем, свиваясь в одну, мы.

 

Без крова, без комнат венчальный наш дом,

и нет нас печальней, и нет нас блаженней.

Мы были когда-то и будем потом,

пока не искупим земных прегрешений...

 

Присутствием близких в любви стеснена,

но пальцев ласкающих не разжимая,

ты помнишь, какая была тишина,

молитвосклонённая и кружевная?

 

Нас высь одарила сорочьим пером,

а мир был и зелен, и синь, и оранжев.

Давай же, - я думал, - скорее умрём,

чтоб встретиться снова как можно пораньше.

 

Умрём поскорей, чтоб родиться опять

и с первой зарёй ухватиться за руки

и в кружеве утра друг друга обнять

в той жизни, где нет ни вины, ни разлуки.