Наташа Корнеева

Ничего от себя не добавила. Тупо передрала и кинула сюда.

Наслаждайтесь, если способны. Гениальный Александр Кабанов.

Это - поэзия.

*******************************************************

Александр Кабанов

Речводоканал

Карантинная лирика

 

Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 9, 2020

 

Кабанов Александр Михайлович — поэт. Родился в 1968 году в Херсоне (Украина). Окончил журфак Киевского университета. Пишет на русском языке. Автор двенадцати книг стихотворений. Главный редактор журнала о современной культуре «ШО», координатор Международного фестиваля поэзии «Киевские Лавры». Лауреат «Русской премии», Международной Волошинской премии, премии «Antologia» и др. Живет в Киеве.

 

 

 

* * *

 

Как живётся вам, младшие братья, бояре? —

я теперь на чужбине в ничейной стране:

ем куриные ноги в таинственном кляре

и куриные крылья понравились мне.

 

Если взять безнадёжное тело кредита

и со шкуркой обрезать проценты с конца…

…выдвигали на царство, как антисемита,

чтоб ловил мертвецов на себя, на живца.

 

Я вдыхал обезжиренный ветер, послушный

парусине, стрекозам, кузнечным мехам,

путь мой капельный, шлях мой прямой и воздушный,

наступает пора возвращаться к стихам.

 

Что расскажет родное моё пепелище,

кипарисовой рощи бумажный завод,

бьётся в тесной духовке духовная пища,

я вернулся, продолжим молчание, вот:

 

Колокольные птицы по-прежнему звонки,

скачут в белых халатах сквозь пламя и дым —

одногрудые сёстры мои, амазонки,

к погибающим братьям, боярам моим.

 

 

* * *

 

Когда я был один больной народ

и дочерей по осени рожал —

через огромный чёрно-красный рот,

где каждый зуб — олива и кинжал.

 

Наматывал года на коленвал,

струей бензина рисовал овал,

и я твое молчанье понимал,

молился, но молчанье понимал.

 

И я освоил речводоканал,

когда приходит морводоканал,

и этот мор — я тоже понимал

и речь свою, как челюсть вынимал.

 

А дочери, старея, подросли,

как водоросли под водой земли,

одну сосватал пушкин под шабли,

другую выкрал и убил брюс ли.

 

Останься, утро, день, не вечерей,

теперь не важно: ямб или хорей,

когда в итоге — триста дочерей,

вернее, триста тысяч дочерей.

 

Пишите в личку, обменять готов

их на рабов, собак или котов,

вот эльм святой зажёг свои огни,

да будут с вами счастливы они.

 

 

* * *

 

Зачем природе круглый стол и стулья

квадратные, зачем зиме углы

сгоревших дней, остались только улья

и снег, неотличимый от золы.

 

Две детские кроватки перед входом,

но пчеломатка пролезает в щель:

перекурить и проблеваться мёдом,

и вдаль смотреть на сонный буковель.

 

Сквозь дырочку из латексной резины

и я познал советское кино,

мне пел кобзон, меня несли грузины,

меня избили в белом кимоно.

 

Там балерин обрюзгшие хинкали

внезапно превращались в лебедей

не потому, что мы страну просрали,

а потому, что бог любил людей.

 

Гудит пчела, не много и не мало

осталось нас для круглого стола,

и в каждом — жизнь, зазубренное жало,

а смерть — поцеловала и прошла.

 

 

2 мая

 

Был майский день, сгущались облаки,

привоз гудел к дождю или к пожару,

одной рукой готовя шашлыки,

другой рукой поглаживая сару.

 

На куликовом поле из кулька —

рассыпаны, как семечки, вороны,

был майский день, сгущались облака

и оперялись ангелы и дроны.

 

Жил человек — бесценный минерал,

хрустальный гриб, который ляжет в кузов,

но в этот день никто не умирал,

все вышли из роддома профсоюзов.

 

И далее, пошли наверняка —

в театры, в рестораны, в магазины,

счастливые, не зная языка

и под ногой не чуя украины.

 

Они молчали, как молчал бы я,

сменяя память на каменоломню,

вот помню: расстрелял парубия,

а кем он был, помилуй бог, не помню.

 

* * *

 

Я на кухню зашёл напоить растение,

а какое — не помню, прости, ну что ж:

у ножей весеннее обострение,

вилки в шахматах, ложки и вправду — ложь.

 

И пора приготовить себя к грядущему,

ко всему, что сжигает сей мир дотла,

к сладко жрущему, лгущему, горько пьющему,

в пустоту звенящему из стекла.

 

Разучившись любить, а такое надо ли,

если дети, как гречка, ушли в разнос,

перелётные птицы текли и падали,

словно чёрные капли с твоих волос.

 

Облака опустевшими бензобаками

прогремели, и звёздная даль видна,

навсегда подружились коты с собаками

и ушли на восток — это их война.

 

А на кухне поёт молодое, спелое,

необъятное, будто чужая боль,

это, мать его, красное или же белое…

…неожиданно вспомнил: желтофиоль!

 

 

* * *

 

Опять тарелки перестали биться

на счастье против страшного суда,

и я бродил, как вечный кикабидзе,

под песню голова моя седа.

 

О том, что больше нечего бояться —

кирпичный снег молился за стеной

и в бакалеях раздавали яйца —

стальные, перед новою войной.

 

Вот петушок из жжённой карамели,

вот мужики нажрались в бастурму,

а вдовы шли и яйцами звенели

в пасхальную рождественскую тьму.

 

Как жаль, что мой стаканчик одноразов,

как правильно, что женщина — чиста:

под мышками — невыбритый некрасов,

кудрявый пушкин — ниже живота.

 

Я помню днепр, впадающий в элладу,

и всех живых от перемены мест,

но александр блок воскрес в блокаду

и нёс перед собой съедобный крест.

 

Опять враги друг друга окружают,

я прорываюсь в свой подземный штаб:

там мужики солдатских вдов рожают,

и вдов не отличить от прочих баб.

 

* * *

 

Я встал и посмотрел поверх голов,

поверх стихов и прочего буфета:

а там — ни съесть, ни выпить — гумилёв,

и весь пейзаж от тютчева до фета.

 

Ты взвешен и прочитан на скаку,

не счесть аптек под фонарями блока,

и ходасевич, словно боль в боку,

цветаева — на горле водостока.

 

Мышь проскользнула, зарываясь в сыр,

беременная мышь войны и мира,

и мандельштам, как сидоров-кассир,

присел на край вселенского сортира.

 

Я знаю всех, кто воду пил с весла,

закусывая много или мало,

и средь вершин гора моя росла,

а это мышь моя её рожала.

 

 

* * *

 

Я побеждал чумой холеру,

и с чёрной оспой мне везло,

и, возвращаясь на галеру,

я обнимал своё весло.

 

Как много нас осталось мало,

и штиль впадал в девятый вал:

когда моё весло дышало

тем воздухом, что я дышал.

 

Когда в имперской и в парчовой

тьме, обнуляющей овал,

я принял рабство пугачёвой

и ей колени целовал.

 

Я грёб людей неутомимо

и что-то заводное пел,

и жаль, что мимо смерти, мимо —

наш астероид пролетел.