Перцевая Людмила

Как-то с легкой руки местной критикессы мой текст припечатали суровым определением как газетный, сиречь – не художественный. Потом я много раз встречала это определение и всякий раз неизменно в негативном ключе. О, господа, не надо бы так легкомысленно обижать Газету! Именно в ней зарождались, развивались и находили себя величайшие авторы всех времен, разумеется, имеющих ее на вооружении. Помнится, Александр Грибоедов гордился тем, что написал очень выразительный репортаж о наводнении в Санкт-Петербурге, не погрешив против истинности события ни штрихом. Публиковался таким образом за океаном даже Толстой: когда перевод его «Крейцеровой сонаты» был напечатан в американской газете, весь тираж арестовали на почте, ввиду полного неприличия этого сочинения.

Ну, хорошо, он писал повесть не для газеты, но Антоша Чехонте точил своё юмористическое перо точно по газетам, маленькие шедевры вошли потом в солидные собрания сочинений. Достоевский придумал свой «Дневник писателя» - некий аналог нынешнего интернетовского ЖЖ – в котором копились заметки из бытовой жизни города, написанные писательским пером, сжато, емко по сути и событийности. Гениальная «Кроткая» родилась из такой газетной заметки о том, как с иконой в руках несчастная выбросилась из окна.

Свой стиль в газетах отрабатывал Хемингуэй, в газете «Красная звезда» был впервые опубликован рассказ Алексея Толстого «Русский характер». Впрочем, в годы Великой Отечественной на страницах всех периодических изданий публиковались прекрасные стихи, рассказы, а очерки по силе воздействия превосходили всё вымышленное. Сила воздействия… Гитлер объявил Илью Эренбурга за его газетную публицистику личным врагом и приговорил к смерти. Если руки дотянутся.

В мирное время, это уже точно на памяти моих современников, газета не чуралась художественности, и я говорю не только о «Литературной газете» с ее очерками, дискуссиями, откровениями мастеров писательского цеха. Из газетных публикаций "Комсомолки" родились «Шаги по росе» и «Таежный тупик» Василия Пескова. Да что это я всё о поступательном движении от газеты – к литературе. Но есть ведь пусть и неправдоподобный, но реальный пример и обратного пути. И теперь я расскажу не о советской прессе, не о наших очеркистах и репортерах, подвизавшихся на газетной ниве и выросших до Союза писателей.

Габриэль Гарсиа Маркес, великий Нобелевский лауреат, почти до 40 лет не мог найти себя, мыкаясь по газетам, почти нищенствуя, стараясь сотрудничать с большими серьезными изданиями. И когда в конце 50-х совсем дошел до ручки, махнул рукой и согласился на предложение одного олигарха поработать в его паршивых газетенках «Семья» и «Удивительные истории». Не мудрствуя лукаво, он набивал эти газеты … переделанными в репортажи и событийные заметки сюжеты мировой классики (а начитан он был изрядно). Тиражи газет пошли в гору, взлетели до небес, олигарх был доволен, а редактор Маркес наконец разбогател!

Но это только малая толика его приобретения, существеннее то, что он научился вколачивать многотомные повествования в краткий сюжет, бьющий читателя наповал, сразу, моментально, без долгих преамбул и пейзажных отвлечений, без авторских нотаций и апелляций к моральным постулатам. Читатель сам не дурак, разберется, о чем сказ, – и не надо ему мешать.

Великий роман этого колумбийца (наверное, первого и последнего гения маленькой буйной территории) лично меня потрясает при его в общем-то малом объеме насыщенностью кратких и очень выразительных историй на самые острые насущные темы. Там, наверное, сто любовных сюжетов, соитий с родственниками по крови, нечаянной и настойчиво развивающейся педофилии, связи втроем, изматывающей похоти и смерти от несостоявшейся любви. Героини этих историй приходят ниоткуда, как Ребека, и уходят в никуда, как вознесшаяся на небеса в буквальном смысле этих слов Ремедиос Прекрасная. Они удивительны и славны тем, что своим любовным темпераментом воодушевляют плодиться даже скот и, в конце концов, к старости, это яростное неутомимое совокупление вырастает в любовь, как у Петры Котес, либо проживают тягостные трагические дни, боясь отдаться этому чувству, как Амаранта.

Каждой такой истории любви не надо объемов «Саги о Форсайтах» или «Анны Карениной», они плотно набиты почти телеграфным стилем в этот роман, ставший оттого эпическим. Так же как истории воинственных или похотливых мужчин; картин смерти – таких разнообразных, страшных, благостных, неожиданных или затянувшихся – с возвращением с того света и отбыванием восвояси. Как рассказы о гражданских войнах – начинающихся с высоких помыслов, почти сразу же ставших бессмысленными и бесконечными, кровавыми и противоестественными. Как повествования об эгоизме предпринимательства, губящем само дело, а попутно – и всех в нем занятых, пусть даже их было три тысячи!

Весь фокус в том, как все эти темы перевиты в одном несуществующем географическом пункте – городе Макондо, возникшем по прихоти писателя и уничтоженном порывом урагана – по его желанию. Как насмешливыми или трогательными штрихами в нем то порхают над влюбленными желтые бабочки, то льют нескончаемые ливни, то он недоступен и безвыходен, то в него непрерывно прибывают цыгане, шлюхи, вояки, бизнесмены... Безо всяких реалистичных оправданий и обоснований: пошли вон или добро пожаловать!

Роман так плотен, насыщен, так обильно представляет все стороны, дурные и прекрасные, человеческой натуры, что его вовсе не случайно тут же назвали Библией. Его пытались сравнивать с другими произведениями литераторов, но, на мой взгляд, не очень обоснованно. Так, критик В. Андреев сравнил с «Войной и миром» Л.Н.Толстого, должно быть по совокупности кровавых битв и мирных сцен счастья, а Д. Быков считает, что чуть ли не прототипом маркесовской эпопеи служит «История одного города» Салтыкова-Щедрина, по замкнутости действия в одном городе, который и определяет характер героев.

Не могу согласиться ни с тем, ни с другим, потому что во всех этих Хосе и Аурелиано, множащихся, содержащих какую-то единую матрицу, кроме повторяющихся имен ничто не повторяется. Мир многолик, разнообразен, а Человек, между тем, как бы ни рвался из своей шкуры, остается все тем же человеком, в самых невероятных обстоятельствах. Ну, разве что в нескольких модификациях: Урсула – доброжелательна и гостеприимна, а Фернанда, ставшая хозяйкой дома после неё – закрыта на все ставни, замкнута и эгоцентрична. А между ними широкий спектр всех женских вариаций, воплощающих животную суть воспроизводящей особи. От девочки, принимающей за ночь десятки мужчин, ободравшей до крови спину в этом изнурительном рабстве у собственной бабки, до Урсулы, которая в греховной страсти отдалась родственнику – и осталась верна ему всю жизнь, стала родоначальницей огромного разросшегося древа Буэндия. И при чем тут национальная, религиозная или географическая идентификация всех этих героев?

Роман – неописуемый, неисчерпаемый. Я бы не стала говорить, что он учит добру, любви, милосердию, еще каким-то благостным и прекрасным чувствам. В нем кроме всяческих жизненных историй еще целая обойма Одиночеств, в которые погружаются рано или поздно герои и героини. Очень не благостный финал у семейства Буэндия, у города Макондо, у непонятно зачем появившегося настройщика пианолы Пьетро Креспи, у дочери Фернанды – Меме, у всех, за исключением благополучно вознесшейся на небеса Ремедиос Прекрасной.

Он ничему не учит, этот колумбиец, набивший свой роман очень жизненными, не всегда нами вслух проговариваемыми историями. Такая концентрированная доза правды о тебе самом, что перестаешь комплексовать или возноситься. Впору просто задуматься.

Разумеется, это лишь малая толика того, что я хотела бы (или могла) сказать о романе "Сто лет одиночества", но если нельзя высказать всего того, что думаешь, какая разница - много или мало ты выразил...