Якимович Марина

Марина Якимович (Марина): Ольга, я благодарю Вас за согласие дать интервью

В первом вопросе я уже привычно спрашиваю о родительской семье. Расскажите о Вашем детстве. Кто для Вас был главным человеком?

 

Khelga (Ольга): Детство моё было хрестоматийно счастливым. Сугробы до неба, речка до леса, лес с юными подосиновиками. Простыня из бабкиного комода, уворованная для производства привидения. Глянцевый бок дельфина в серебряном море под Алуштой. Соседский сенбернар, сжевавший опрометчиво оставленный в сандалике носок. Сенбернар уцелел, сандалик уцелел — чем не счастье?

Самое яркое выделить трудно; пожалуй, все песчинки в тех песочных часах практически идентичны.

Расскажу о другом. Мне исполнилось шесть. Почему-то никто не тянет меня за уши. Не дарит куклу с оленьими ресницами и мальвиниными кудрями. Не суетится, расставляя вокруг трёхэтажного — на втором этаже самые вкусные цветы — торта парадные чашечки, такие звонкие, что их и в руки-то взять страшно.

Мама чмокает меня мимо щеки и наспех заплетает мне удручающе обыкновенные косы. И всё.

В доме бабушки, где мы почему-то оказались, нежно пахнет аптекой. Входная дверь хлопает часто, но деликатно. Идут и идут люди — знакомые, незнакомые

В знакомых я норовлю ткнуться, чтобы напомнить. Меня отстраняют. Я обижаюсь. Забираюсь реветь за диван.

На следующее утро в бабушкином доме умер мой дедушка. Он был, даже по моим детским представлениям, молодым. Я не могла осмыслить — разве молодой дед может умереть почти что в день рождения маленькой внучки?

Ещё через пару дней я не могла осмыслить того, что смерть — не только серые небеса, черные платки, заплаканные лица и длинный ящик, внутрь которого не позволяют смотреть. Это ещё и запах Нового года. Как же торжественно — и в то же время как щекочуще-весело пахли еловые ветки. Я хотела одну подобрать с дороги, чтобы поставить в банку и нарядить ватой и фантиком. Мне не разрешили.

 

Марина: Спасибо. Что Вы читали в детстве? Вернее, кем зачитывались?

 

Ольга: Я научилась читать довольно рано. Вначале была всеядной. Завораживал процесс — тёмные, бескрылые, бессмысленные насекомые цеплялись лапами, усами, панцирями, и вершилось чудо: cо страницы слетало прекрасное слово. Иногда я не понимала, что оно значит: в журнале "Наука и жизнь", без спросу выдернутом из годовой подшивки, было множество незнакомых слов наподобие "парадигма". Но меня эти парадигмы не останавливали.

Первой самостоятельно прочитанной художественной литературой стал "Чиполлино" Родари. Первой художественной литературой, которую я после самостоятельного прочтения сразу же стала перечитывать — "Алиса в Зазеркалье" Кэрролла. Папа был не слишком доволен образовавшейся дочкиной зацикленностью. Дочка перетаскала из папиных монохромных ящичков все шахматные фигурки. А потом и ящички перетаскала. При этом она не желала разыгрывать гамбиты Стейница и сокрушалась — но нету слонёнка в лесу у меня, слонёнка весёлого нет.

Ещё один яркий роман случился у меня с Д'Артаньяном. Тома от Дюма я таскала в школу. Второклассница, на переменах читающая объёмнейшие фолианты про констанций и кардиналов, вызывала у сокамерников искреннее недоумение. Но за косы не особенно дёргали. Дюма был раз в пять толще Родной речи. Получить люлей от толстого Александра никому не хотелось.

 

Марина: Писать Вы начали в детстве, или это пришло позже? Вы помните этот момент?

 

Ольга: Я начала не писать. Рассказывать. В первом классе. Дорога от школы до дома занимала довольно много времени. Болтовня с двумя подружками носила стандартный, в духе Петров дурак, характер. Однажды в мою детскую башку, изрядно утомлённую Петровым, пришла готическая история про, разумеется, принцев и принцесс, волей то ли рока, то ли классной руководительницы Галины Фёдоровны разлучённых с королями и королевами. Я начала взахлёб транслировать её подружкам. Им понравилось. В современной реальности они бы воскликнули гденить в Инсте — афтар пишы ищо! В несовременной стали требовать ежедневного продолжения. Я была рада стараться. Постепенно в моих россказнях династических особ таки сменили условные Петровы и условные Савушкины. Котята тоже были. Сага вышла длинной, приблизительно до третьего класса.

 

Марина: Ваше творчество – это наблюдения, откровения, иллюстрации или фантазии? Сколько в нём автобиографии и сколько вымысла?

 

Ольга: Я могу утвердительно кивнуть напротив каждой позиции.

 

Марина: Знаете, Ольга, читая Ваши стихи и прозу, я не перестаю удивляться богатству Вашего словаря. Что способствовало его расширению, общение или начитанность?

 

Ольга: Мой словарь стандартен для человека с высшим гуманитарным, подразумевающим некоторую начитанность. И с умными людьми меня судьба достаточно часто сводит.

Очень всегда везло с педагогами. С друзьями. Да и с мужьями тоже. Вплоть до того, что один из мужей был столь ловок в плане начитанности и прочих словарных и несловарных запасов, что сочинял для меня любовные палиндромы. Пару-тройку помню, здесь воспроизвести не могу — чересчур интимно.

 

Марина: Мы с Вами знаем, что написанию стихов обучить невозможно. Каждый автор желает, чтобы его стихотворение «цепляло», но технических приёмов не существует. Можно ли утверждать, что профессионализм в стихосложении весьма условен?

 

Ольга: Я бы поспорила с "обучить невозможно". Даже учитывая примеры здешних авторов, впорхнувших на сайт синичками и выросших — не в последнюю очередь благодаря неким мастер-классам — в орлиц или же орлов.

Я иногда возвращаюсь к стихам, с которыми заявилась на Поэмбук. Мне становится очевидно, что раньше я была более беспомощна в поэтическом плане, нежели сейчас. Я обучаюсь. Путём самообразования, путём крайне редких, не чаще пары раз в год "посмотри текст". Адресованных как раз таки профессионалам. Ещё. Я не считаю себя профессионалом в стихосложении; я не считаю, что профессионализм в стихосложении условен.

Но возникает иной вопрос — целеполагания подобного обучения. В принципе.

 

Марина: Мы много здесь говорим о том, что нет не затёртых тем. Какую ни возьми – уже все сказано и многократно. Так имеет ли смысл искать (изобретать) какие-то новации. И что есть новации? Это совершенствование или разрушение? Вспомним Поля Гогена (Искусство – это либо плагиат, либо революция.) и зададимся вопросом, а нужен ли совершенный отход от традиций. Любуемся же мы «старинным слогом русского романса».

 

Ольга: Зачем же разрушать традиции, не надо разрушать традиции! Думаю, морозы и солнца (с), равно как шёпоты и робкие дыханья (с), будут уместны всегда. Другая дилемма — стоит ли подражать этим шёпотам, лиличкам и ветхим скворешням, сколь бы гениальны они не были. Современная жизнь весьма богата на новации. Надо брать.

По поводу гогеновой революции. Не о поэзии, о прозе. Но и о поэзии слегка. На днях дошли руки до Осиной фабрики, блестящего литературного дебюта Йэна Бэнкса. О том блеске знала давно. Но дальше аннотаций не продвигалась: самоё тема казалась неподъёмно тяжела для неоднократной мамашки. Но случилось. Да, Осиная фабрика — революция. Шоковая терапия. Постмодерн. Но сколь уместны в ней символистические — и весьма поэтические ноты! "Я поднял лицо и закинул голову назад, подставив шею ветру как любовнику, дождю — как жертва". Это серебряные стихи в рамках постмодернистской прозы. Связь. Мне так видится.

 

Марина: Давайте поговорим о таком явлении, как конструктивная критика молодых авторов. Словом «молодые» я определяю не возраст, а творческий стаж. Вам не кажется, что с критикой нужно быть особенно осторожным? Вы не допускаете, что критикой, которая отчасти потому критика, что принимает для себя не всё, можно убить индивидуальность? Может быть, стоит бояться закомплексовать начинающего автора? Не вредно ли такое препарирование чужого творчества?

 

Ольга: Я буду радикальна. Если критикующий обладает достаточной долей профессионализма — он может сколь угодно резко критиковать текстовой материал. Зачастую жалящее, чёткое слово действеннее тучных тактичностей, лоцированных на пуховых подушках, чтоб уж не дай бог!..

Но. Критикуя текст, ни в коем случае нельзя ударяться в хамский переход на личности. Сталкивалась. Надолго выбивает из колеи.

 

Марина: Кто из известных поэтов Вам близок? А кто не близок совсем? Ваше отношение к корифеям русской поэзии Бродскому, Есенину, Рубцову, Высоцкому, Рождественскому?

 

Ольга: Отношение к корифеям сугубо почтительное. Не для того корифеи корифействовали, чтобы о них впоследствии некая дурно и нерегулярно рифмующая Оля таки неприятно отзывалась.

Если говорить о конкретных обозначенных Вами мэтрах... Банально Бродский. С Бродским начиналось как у многих: с влюблённого мальчика, наизусть декламировавшего про волны с перехлёстом. Мальчик не запомнился. Запомнились стихи. Мощно срезонировавшие.

Было время, читала Бродского запойным алкоголиком. Сейчас спокойнее, без алкоголизма. Но эти великолепные строки —

 

Твой Новый год по тёмно-синей

волне средь моря городского

плывёт в тоске необъяснимой,

как будто жизнь начнётся снова,

как будто будет свет и слава,

удачный день и вдоволь хлеба,

как будто жизнь качнётся вправо,

качнувшись влево —

 

для меня вневременные. Они навсегда.

Современные мне поэты... Сетература подкидывает. Из совсем юной поросли мне интересны Жегалин и Мамочева. Из неюной — наверное, Караулов; в его тексты врезаешься, о них режешься, они порой неприятны и непонятны. Но невозможно не перечитать и не послать обсценно. Чтобы не перечитать опять.

Я не говорю о здешних персоналиях. Каждого, кто находится в моём поэмбуковском заветном списке, считаю сильным и самобытным автором. Читаю, перечитываю. Восхищаюсь, так не умею.

 

Марина: Скажите, Ольга, писать с годами сложнее или легче? С одной стороны, автор приобретает мастерство, с другой – чем больше пишешь, тем сложнее не повториться.

Прокомментируйте.

 

Ольга: Мне писать с годами сложнее. Ремарка: сложнее рифмованное. Года три назад могла быстро и походя испечь стишок, иногда даже с начинкой. Сейчас нет. Идей достаточно. Удачных строк — пол-айпада. Но обозначенный мной выше вопрос "на фига?" чувствительно долбит меня по башке.

Недавно прочла в эссе Марии Ватутиной любопытную сентенцию — "За написание стихов и прозы отвечают разные участки мозга, это вообще совершенно разные формы мышления"

Ощущение, что мой поэтический участок заблокирован. Временно или нет — кто знает. Отсюда и настырное "на фига".

Проза доступна. Откликается на звонки, голосовые сообщения, запросы на добавление в друзья... Могу. Могу про неработающий плафон на станции метро Охотный ряд, могу про беременную, дёргающую за поводок сумасбродного лабрадора, могу про звук дрели и запах стружки: строится дом на берегу реки, прокопчённые жилистые таджики муравьями ползут по будущей крыше. Могу что угодно. Но без дактилической рифмы и без хорейного амфибрахия. Или устала. Или не стоило затевать. Говорю абсолютно искренне.

 

Марина: Давайте поговорим о Вас. Ваша отличительная черта? Вас можно назвать доброй?

 

Ольга: Гм. Отличительная черта. В плане анатомии — ничего особенного, никаких третьих глаз или же пятых эшелонов. Обычная гендерная анатомия. В иных планах... Скажу так: со мной непросто. Но интересно. Но я не слишком умею этим пользоваться. Но не страдаю ввиду данного обстоятельства. Вероятно, поэтому со мной см выше.

 

Марина: Вас можно назвать человеком контактным? Вы легко идёте на общение?

 

Ольга: Вопрос вытекает и перетекает. Я легко схожусь с людьми. Чтобы, скажем, валяясь на средиземноморском пляже, обсудить позднего Модильяни и раннего Феллини. Или же — нигде не валяясь — подвергнуть весёлой обструкции митинг Владимира, папаши сынкиной одноклассницы. Владимир врач-травматолог — и он не хочет, чтобы в школьной столовой продавались шоколадные батончики Сникерс, и данная эклектика меня очень забавляет; заканчивается тем, что Владимир меня проклинает и в течение следующей недели таскает мне картонный кофе из соседнего по отношению к начальной школе ТЦ.

Но людей, близких мне по-настоящему, ничтожно мало. Как бы ни тривиально звучала эта фраза.

 

Марина: Можно ли сказать, что Вы разбираетесь в людях? Вы склонны давать оценку человеку при первом общении? Часто ли Вы разочаровываетесь в своих выводах?

 

Ольга: В людях не разбираюсь — потому и не подпускаю близко. В том числе — чтобы не разочаровываться.

 

Марина: Ольга, интересный человек – это какой? Что в людях привлекает Вас?

 

Ольга: Как утверждал французский моралист Николя де Шамфор, "люди делятся на две части; у одной, меньшей, есть обед, но нет аппетита; у другой, большей, — отличный аппетит, но нет обеда".

Мне интереснее меньшая часть. Под отсутствием аппетита понимаю не пресыщенность, а неуспокоенность. Обеды бывают разные.

Ещё один момент. В моих глазах обаятельный человек, лишённый чувства юмора, теряет две трети своего обаяния.

 

Марина: А что отталкивает? Какое негативное качество способно нивелировать в Ваших глазах всё хорошее, что в человеке есть?

 

Ольга: В финале прошлой моей реплики речь шла о двух третях. Чего я совершенно, безо всяких третей, не выношу в людях — немотивированного панибратства, хабальства, глупости, жадности. Я не говорю о страшных пороках, с ними всё ясно, полагаю.

 

Марина: Мне думается, что на сайте нет человека, который не знал бы о составе Вашей семьи. Конечно, это не может не вызывать уважения и восторга. И понятно, что для того, чтобы справляться с такой нагрузкой, да ещё и находить время для творчества, нужна организованность. Можно ли сказать, что у Вас настолько всё устоялось, что механизм запущен и работает автономно?

 

Ольга: Восторг, пожалуй, зряшен — деторождение физиологично и не является покорением эльбрусов или спасением утопающих. Но соглашусь с тем, что для многодетных бдений многодетной мамашке необходима некоторая сноровка, а многодетной семье — выстроенная иерархия. Или хотя бы её подобие.

Я не идеальна. Но испытание двухмесячным дистанционным обучением своих детей, практически в одночасье ставших необучаемыми, я выдержала. Не сказать, чтоб с честью. Пятеро разновозрастных школьников, запертых в компьютеризированных казематах, — это ад на земле. Какую-то посуду я всё же перебила. Но итогом дети закрыли текущие школьные годы чудесные, а меня не препроводили в Кащенко.

 

Марина: Скажите, случается ли, что Вы детям врёте? В каких случаях?

 

Ольга: Бывает. Но они могут прочесть. Потому о случаях промолчу.

 

Марина: Ольга, расскажите о том главном, чему, на Ваш взгляд, надо обучить детей.

 

Ольга: Мой третий ребёнок, будучи двухлетним, сам ваял себе бутьбо с сыйом. Не по причине пресловутого #уребёнканетдетства. Ему было интересно. Я не препятствовала. Хотя у моего первого ребёнка я бы выхватила хлеб, сыр, нож, сопровождая акт изъятия фольклорными причитаниями. Потом соорудила бы образцовый бутерброд, водрузила бы его на образцовую тарелку и, умиляясь ручкам, зубкам и кудряшкам, наблюдала бы за жующим малышом. Потом заставила бы малыша употребить персик, потому что витамины, и молоко, потому что надо.

Я не в курсе того главного, чему следует обучать детей. Но я уверена в том, что детей надо учить самостоятельности. Мне непросто даётся данная педагогика — я авторитарна. Но я стараюсь.

 

Марина: Ольга, скажите, Вы склонны заглядывать в будущее? Того времени, когда самый младший покинет родительское гнездо, Вы боитесь или ждёте? Чем Вы займётесь тогда?

 

Ольга: Я не склонна заглядывать. Самый младший ещё маленький. Подозреваю: когда он перестанет быть ещё маленьким, нынешние уже не маленькие с восторгом навешают на меня следующих поколений.

Я сама происхожу из большой семьи. Естественные процессы. Но буду сопротивляться по мере сил.

 

Марина: Ольга, чего Вам больше всего не хватает?

 

Ольга: Не хватает свободы, выражаемой возможностью сорваться с насеста и улететь к чёрту на рога. Всегда много путешествовала. Чертей повидала достаточно. Европа вдоль и поперёк, курортные Тунисы-Иордании, лыжные Альпы, Канары, прочая... В январе, когда коронавирус существовал сугубо ориентально, посетила — экспромтом, надо было вывести в свет шенгенскую визу — испанскую Жирону и французский Перпиньян. Пять ярких дней на всё про всё. Калейдоскоп: Жиронский Кафедральный Собор, памятник Дали в Перпиньяне, паэлья, устрицы... На всё про всё. И, собственно, всё. Бережно спланированный мартовский Монблан не состоялся. Состоялся мартовский Кавказ. Отменилось июньское море. И августовское тоже. Минздрав предупреждает и всякое такое.

Путешествия — моя серьёзная подпитка. Тяжело без них.

 

Марина: Ну и последний вопрос: Ольга, Вы счастливы?

 

Ольга: Не абсолютно. Давно не шестилетняя девочка. Но она в свой шестой день рождения — заплаканные глаза, небрежные косы, перекрученные колготы, клетчатое платье — это тоже я. И я помню, что тонкий хвойный запах счастья может принадлежать несчастью. Да, ему тоже.

 

Марина: Ольга, я благодарю Вас за откровенность и уделённое мне время.

 

 

ДВОРНИК

 

Двор столичный — пасмурный, немаркий.

Дом-верзила, тень, плетень и сварка;

Шмель, похожий на щенка овчарки,

Падает в сиреневый сугроб.

Из типичной триумфальной арки

Вышел дворник — покурить, пошаркать,

Осудить фонарные огарки,

С небом потрындеть — здорово, бро.

 

Кашляешь? Не ври, отсюда слышно —

Бог, а конспиратор никудышный.

Холоду нагнал — оно и вышло

Ни себе, ни людям. Во болван.

Я? Пылю, белю извёсткой вишню.

Помнишь Надьку? Родила мальчишку.

Всё одна. Помог бы ей, всевышний.

Дом вон тот, квартира сорок два.

 

Знаю, знаю, из какого сора...

Глянь-ка — побирушка у забора:

Нипочём трамваи, светофоры...

Здесь я сам. Сказал тебе — не лезь!

Так спешила, что подмётки стёрла?

Ты зачем опять сюда припёрлась?

Без убогих дел-забот по горло!

Стой! Держи. Купи себе поесть.

 

Чей-то мяч на поле-тротуаре.

Твой? Вставай туда. Пенальти, парень.

Уберёг бы, бро, его от армий —

Ох, умён! Квартира двадцать три.

Потеплеет скоро? Ветры, хмари,

Вместо солнца — фонари да фары...

Мне? Смеёшься? Крепкий и нестарый.

Ничего не надо, не дури.

 

Можно жить — работой, бабой, книгой,

Горькой водкой, сахарной ковригой.

Дата есть? Не стоит вправо двигать.

Экий ты зануда, Боже мой.

...Смотрит ввысь убогая калика:

В небушке — шмели и голубики;

Дворник, бородатый, невеликий,

Выметает небушко метлой.

 

Khelga