Приваль Митяй

Из всех комнат наибольшее восхищение у меня вызывала библиотека. Она привлекала меня китайской розой, сансевиерией (щучим хвостом), каланхоэ, лианой-филодендроном, хлорофитумами, бегониями... картинами, проигрывателем, тысячью — не книг — грампластинок с изображениями Баха, Моцарта, Бетховена, Вивальди...

В детстве у меня было множество разных фобий — от боязни зубного врача, до боязни НЛО. В том числе у меня была фобия разного рода «не наших» библиотек — школьных и городских. Я не мог прямо сказать об этом никому, поэтому врал, что там плохо пахнет — воняет старыми книгами. Читать я боялся —боялся и все. И чуточку лень тоже. Но сказать, что люблю читать я не мог, потому как количество прочитанных книг, даже к пятому классу, наверное, мог сосчитать на пальцах. Еще я отдавал себе отчет в том, что скорее ненавижу читать, потому что видел в этом занятии, прежде всего, насилие над своей свободой. Но так как я понимал, что читать и улавливать содержание книг — не одно и тоже, то я все-таки делал это, дождавшись, когда надо мной нависнет такой вакуум из непрочтенных книг, который засосет своим минимальным давлением какие-либо взгляды извне, способные испепелить любую инициативу. Таким образом я прочел-таки «Робинзона Крузо» и пошел с летних каникул в пятый класс. Новая учительница по литературе привлекла внимание своими громким добрым голосом и «нешкольным» стилем преподавания. Первое, что она сделала, так это вызвала меня к доске и спросила, что читал из списка. Потом попросила назвать автора.«Даниэль Дэфо», — произнес я ударяя на «э», вместо на «о», как положено. И я тут же был отправлен на свое место: «Садись — «5»!»

Дело вовсе не в оценках. Ведь, когда на оценку мне нужно было прочесть «Отче Наш», то я, притворился, что не знаю, не помню. И мне вовсе не оценки нужны были, а капелька человеческого отношения. «О-о! Из такой семьи и не знаешь молитву «Отче Наш»?! Она же совсем коротенькая! Садись — «2»!» — вот та оценка которую я получал в тот момент перед классом: я продал свою четверку, быть может, и получил взамен нечто большее, какое-то неведомое доселе высшее одобрение своей семьи — своей крепости. Во истину, в этом ее недоумении содержалось нечто большее, чем просто утверждение о какой-нибудь особенной религиозности нашей семьи. Чего я тогда еще не осознавал, но улавливал, так это то, что человек этот вовсе не понаслышке знала нашу семью. Когда-то ровно возраст мой тому назад, нас заселили в одно общежитие, в смежные «квартиры». Там мы и познакомились, и жили бок о бок, пока, наконец, одни не получили квартиру, а другие — жилплощадь в двухэтажном домике. Мы, разумеется, — квартиру. Так я переехал из четырехэтажного общежития в четырехэтажный дом.

На уроках литературы и русского языка я моментально схватывал информацию, поняв, что «зарабатывая» необходимое количество хороших отметок, можно схалявить на домашних заданиях... Возможно это длилось недолго: я не мог полностью погрузиться в учебу, ведь мне нужно было хулиганить: дружить с другими хулиганами, рисовать голых женщин в тетрадях, придумывать клички... К счастью, у меня однажды перемкнуло в голове, и я, встретив лет эдак через 15 Лидию Юменовну, — так мы называли ее в классе — в день Прощёного воскресения, что-то пробормотал насчет этого. «Ну и как ты меня называл?!» — спросила она с чувством юмора. Пришлось отшутиться — уж очень в юности я был грязен на язык.

Прошло 20 лет, а я не забыл именно с тех уроков усвоенные правила: «Если я вас спрошу, как правильно пишется «в течении» или «в течение», что нужно сделать?» Тоже самое в отношении «в виду» и «ввиду». «Боже мой, как же это легко — думать, — думал я — думать, а не выдавать, жить, а не существовать!» Слово «контекст» оказалось ключом к большинству заданий. Насчет, какие мысли у меня были, это я, конечно, сейчас додумываю, а тогда только улавливал... но улавливал и жил, и думал, и не боялся сказать, что думаю, ведь — это же так легко!..

Конечно же, грязи из меня лилось много в те времена, ведь я и понятия не имел, что совесть, если ей пренебрегать, может и отомстить. Это хорошо, что в природе еще существуют фобии — инструмент забытой совести... Не путать с инструментом фашизма — борьбой «с» фобией.

Стругацкие, чей эпиграф красуется выше, ставили эту проблему — этот вопрос — ребром:

"«Вы спросите меня: чем велик человек? — процитировал он. Что создал вторую природу? Что привел в движение силы, почти космические? Что в ничтожные сроки завладел планетой и прорубил окно во Вселенную? Нет! Тем, что, несмотря на все это уцелел и намерен уцелеть и далее»." И т.д. (Читайте «Пикник на обочине»). Я бы продолжил, но лучше не своими словами, а, положим, устами докладчика, до сих пор занимающегося проблематикой (некой)... Скажем, все пошло совсем не так, и через 20 лет доктор Пильман выступает с докладом:

«А теперь о наболевшем...

Вот формулировка. (Показывает голограмму — куб из чисел).

111111111111111111 1111111111111111111

111111111111111111 1111111111111111111

111111111111111111 1111111111111111111

111111111111111111 1111111111111111111

111111111111111111 1111111111111111111

111111111111111111 1111111111111111111

111111111111111111 1111111111111111111

111111111111111111 1111111111111111111

111111111111111111 1111111111111111111

0

111111111111111111 1111111111111111111

111111111111111111 1111111111111111111

111111111111111111 1111111111111111111

111111111111111111 1111111111111111111

111111111111111111 1111111111111111111

111111111111111111 1111111111111111111

111111111111111111 1111111111111111111

111111111111111111 1111111111111111111

111111111111111111 1111111111111111111

Повестка сегодняшнего дня — мозг устроенный по подобию пустого множества деленного на ноль... Как хотите себе это представляйте, но мы призваны быть сложными и недосягаемыми никаким расчетам. Все что пытается сделать фашизм или «18 на 37» — это рассчитать смерть всех, чтобы возвести ноль в единицу. Единица — это, соответственно, человек. Если твоя смерть рассчитана, значит ты уже фактически мертв. Недетерминированность всех действий человека, является ключевой враждебной единицей всем алгоритмам по предсказуемости поведения. Потерять свободу — свободу в высшем смысле слова — значит потерять жизнь (Разве это жизнь, если она принадлежит не Вам?). Мир мнений, жизнь для вира мнений... Это сегодня расточительная роскошь. Мало того, так можно и променять жизнь пары-тройки цивилизаций на сущность фашизма и любого другого изма, что уже не раз проявлялось (и проверялось на своем опыте) в истории. Но не стоит также забывать о рубиконе Мальцшвица, который коренится в каждой личности, потому что совесть есть та единица, в которую, в этом контексте, и нужно быть возведену нулю, — указывает на ноль, расположенный в центре куба, и голограмма раздвигается, чтобы всем было видно, при этом цифры к центру тускнеют. — Иными словами, сам ноль — это вовсе не человек. Это болезнь людей обрекших себя на борьбу с фобиями — с этими рудиментами совести, островками памяти: боюсь — значит вытесню из контекста своего сознания. В этом процессе нет посторонних, потому что все мы — едины. — Приходится повторять банальные истины!.. — оправдался профессор. — Если оба полушария — бинарные передатчики и сливают информацию — кому? — себе подобным, — то сегрегация уже началась».

«Почему полушария?», — последовал вопрос из зала.

«Потому что променивать бинарные знания на мнения — это служба невербального общения, а невербальное общение чаще всего подконтрольно подсознанию и подсознательно же и считывается...»

«Ничего не понимаю. Так разве не так должно работать и сознание в том числе?», — прозвучал тот же голос из зала.

«Вы смотрели фильм Andreï Tarkovski «Сталкер»? Это было обязательным приложением в водный курс Маятниковой теореме метемпсихозного беспокойства квантовой проекции? Ах да, теперь это считается устаревшим инструментом... Но Манн, как никто другой объяснил...»

— «...?», — последовал какой-то вопрос из зала, но мы этого не услышим — сигнал поступил путем воздействия на кору головного мозга от одного из делегатов, страдающего глубокой степенью дезадаптации.

«Дело в том, что скорость света...», — он забылся, а теперь опомнился и сосредоточенно передает ответ делегату с проблемами внешнего социального функционирования...

«И так, продолжим... В те далекие времена, мы невежественно отвергали очевидные, но чересчур грубо и буквально доносимые до нас истины, пока не..., — он поправил приемник и продолжил, — пока не возник целый пласт произведений искусства, который подготовил новое поколение людей... ф-ф-ф. научного склада ума... ф-ф-ф... с алгоритмами теоремы... в...»

«Ф-ф-ф-ф-ф», — вдруг профессор исчез на короткое время, потом снова появился. Какое-то время профессор мигал чередуя себя с бесформенным пятном серых точек.

«Тут немного было не слышно, но вы поняли, что я сделал? Но я этого не делал конечно же, а просто собирался вам объяснить сам принцип подхода, так сказать, но вот он сам себя преподнес. Andreï тоже пытался это сделать ненавязчиво, через затухающие колебания всего полнометражного произведения, но и используя фракталы, безусловно, тоже. Вспомните внимательно... Когда картина сама подобно фракталам, начинает давать жизнь другим картинам — вот это мы и называем прорывом... И это далеко не единичный пример. Картин было намного больше, но корень, питающий остался только один. Вы ведь помните год массового мигрирования во вторичную модель? Как тогда вышло так, что система запустила автоголосование и произошла серьезная чистка в сфере визуальных памятников?.. Это был судный день какой-то. Вот тогда-то и пришла Манну эта теорема, которая в свою очередь привела к еще более далекоидущим выводам...»

Он долго разбирал какие-то непричастные величины, постоянно перечисляя в обратном порядке свободные от квадрата двузначные числа некоторого диапазона. Потом дошел и до социальной нематематической составляющей теоремы. «Это душевнобольные люди...», — слышалось одно и тоже и забегая вперед, делегату с социальной дезадаптацией. Это серьезно мешало ему увидеть текущий ход мыслей, поэтому он переключился на визуальный метод считывания речи. А речь шла, как раз, вот о чем:

«Вот эта вот невинная непричастность чаще всего и оказывается той всеохватывающей паутиной, которая подобно скрепам формирует надежный остов, такой необходимый для консолидации вокруг чего-либо сегрегирующего. Что угрожает такому «консолидирующему» процессу не встретить проводника невербального понимания? Это душевнобольные люди, умственно отсталые, старики, люди с высоким творческим потенциалом, все с непохожим образом мыслей, с травмой мозга и неспособностью жить в ногу со временем, дауны... а так же оригинальные люди и просто люди с самостоятельным образом мыслей... Так что страх перед сегрегацией, рождает сегрегацию... — Он сделал жест рукой, давая понять, что сейчас отвлечется для того, чтобы осведомиться о положении дел у делегата принимающего визуальный ряд информации, так как тот выглядел побледневшим и бесперебойно моргал. И продолжил, — потому что страх сегрегации рождает понимание того, что попавшие в список «угрозы» в финальной стадии — в стадии агонии этих процессов — окажутся устранены, как это бывало уже ни раз в истории. (Но перейдя рубеж миграции мы уже не можем себе этого процесса позволить, тут уже так сказать победителей не будет...) Следовательно, в качестве самозащиты от этого потенциального «зла» и возникнет «адекватная» этому страху реакция на тех, кто больше походит на состоящих в гипотетическом списке, тем самым приумножая реальных проводников реального зла ровным счетом на одну единицу. Но это не все. Возможно за таким действием последует лавинообразное «подключение»: единица явившаяся тем «роковым» звеном (понятие рока или судьбы, помните что такое было в эпоху циклики?), которое соединит между собой тысячи или миллионы — два таких лагеря... Между тем парадокс апокалиптики еще три миллиона лет будет являться одновременно вратами и дном, так что выход один — продержаться. — А там увидим, как говорится, что будет там... По мере приближения опасность конечно будет уменьшаться, но с затухающим замедлением, если можно так выразиться. А там появятся новые рубежи и, по мере приближения, эти рубежи раскроют свои тайны. Безусловно никто не говорит, что нам нужна безопасность. В каком-то смысле это понятие таит в себе больше всего осколков пленения сознания... Таким образом, осознав, что может произойти, мы должны быть предельно осторожны. Но осознав, что к чему, прошу без фанатизма — иначе все копья сегрегирующих будут обращены против Вас. Сначала научитесь ходить — потом летать. Не наоборот. А пока спасают больные и мертвые. Чтите память предков, ухаживайте за больными, если сомневаетесь в своих силах. А если нет, то — само собой! Любите искусство, науку, саморазвитие, хобби, женщин, в конце концов... (Если Вы — мужчина. Не призываю к лесбиянству, но и не призываю создавать потенциальное убежище пленного эго.) Но помните, чем меньше это будет связано с четким пониманием действительности, тем больше вероятности быть застигнутым врасплох. Однако лучше быть застигнутым врасплох, чем служить невербальным сырьем для возведения нуля в свою степень. Будьте бдительны!.. Коллеги... такая вот «нематематика» теоремы Манна…Всем счастья и истин!». Он замолк. В зале все делали свои заметки, каждый в своем галло-модуляторе, кроме одного — он плакал... Между тем, во внешнем мире, что-то источало такую чудесность, выражаемую соразмерно съедобности манны и чудесности ее возникновения в безлюдных местах...

— Вот такой вот плавный переход от «Сталкера» — Апокалипсиса к «Солярису» — зарождению. Вспомните библиотеку из «Соляриса» Андрея Тарковского — её картину Брейгеля — и диалог из «Сталкера» возле причала (о какой фигуре там шла речь?)…