Перцевая Людмила

А у Валерия Брюсова всё шиворот-навыворот, всё наоборот! Проза - поэтична, а в стихах, отработанных рационально-четко по форме, строго выверенных, то ли вытесанных из гранита, то ли отлитых в металле, так мало поэтического, своей внутренней музыки, какой-то неземной сумасшедшинки. Ну, как у промчавшегося гулкой ранью на розовом коне Есенина или ставшего от невероятной любви облаком в штанах Маяковского... С Александром Блоком отец русского символизма, как часто именуют Брюсова, вообще не сопрягаются в одной ипостаси, Блок - поет, как скрипка, Брюсов - чеканит! Инопланетяне из разных галактик...

Ходасевич, написавший крайне неприязненные, не сказать бы - уничижительные воспоминания о Брюсове, приметил, в частности, приверженность этого поэта к стандартным поэтическим формам и размерам. Вот его, на мой взгляд, вполне справедливые слова: "По системе того же "исчерпывания возможностей" написал он ужасную книгу "Опыты" - собрание бездушных образчиков всех метров и строф. Не замечая своей ритмической нищеты, он гордился внешним метрическим богатством".

Я стихов Брюсова не люблю, еще и поэтому не цитирую, хотя они иной раз поражают предельной выразительностью, точностью, выверенностью сочетаний.

Нет, процитирую, иначе уж слишком голословна моя нелюбовь.

"Я раб царя. С восхода до заката,

Среди других свершаю тяжкий труд.

И кус гнилой - единственная плата

За стон, за пот, за тысячи минут.

Когда мечта отчаяньем объята,

Свистит жестокий над плечами кнут,

И каждый день товарища иль брата

Крюками к общей яме волокут".

Это из стиха "Египетский раб", и мне оно кажется выражением тяжкой доли поэта, гордого осознанием того, что зато в вечности будет царить возведенная его руками пирамида. Не как высокий порыв ликующей души, а как результат тяжкого упорного труда.

Сделаю обязательное отступление. Мне очень хочется, чтобы кто-нибудь из упрямства или обязательного противоречия, или своей давней привязанности к стилю символиста немедленно перечел томик стихов Брюсова и завопил: "Ну, ты что, как несправедливо! А вот этот цикл! А его горечь и стон в этом признании! А как звучны строки..." И начнет опровергать, цитировать, любоваться, открывать непонятое мною.

Я с облегчением порадуюсь за Брюсова-стихотворца. Ведь доставил он мне самой огромное наслаждение своей прозаической вещью, читала с душевным трепетом, потом перечитывала, поняв, наконец, какая внутренняя пружина движет необыкновенным характером его странного героя.

И потом произнесла те слова, с которых и начала это эссе: у Брюсова всё шиворот-навыворот, насколько рационалистично, математически-выверены его стихи, настолько поэтична, эмоционально неровно, с психологической тайной и взрывным катарсисом в финале сплелась или выплеснулась эта повесть. Нет, он ее назвал "лирический рассказ в 10 главах", таков подзаголовок у "Моцарта", вещи глубоко реалистичной и ...просто фантастичной по изложению, по внутреннему накалу.

Главный герой вовсе не гениальный Вольфганг Амадей Моцарт, а провинциальный скрипач, добывающий пропитание уроками музыки. Он не идет работать в оркестр, дорожа своей свободой, дающей ему возможность сочинять свои творения. Окружающие дразнят его за скрипку и ремесло "Моцартом", а у него внутри звучат пушкинские строки: "Ты, Моцарт - бог и сам того не знаешь…" - для него они полны глубинного смысла и правды. Он живет музыкой, с осознанием своей гениальности, и мы очень скоро понимаем, что именно этим объясняется его бедственное бытование, все его неурядицы, нескладная семейная жизнь и взаимоотношения с женщинами.

У этого бедолаги в момент нашего с ним знакомства сразу три женщины - и всех их он в какие-то моменты беззаветно любит - или устало ненавидит; импульсивно готов бросить в какую-то минуту каждой из них под ноги свою жизнь без остатка, а буквально в следующую - брезгливо отстраниться.

Нет, этого нельзя пересказывать, как нельзя прозой излагать стихи, это должно открываться читателю картина за картиной во всей неприглядности, наготе жизненной правды и поэтичности неземного взлета, воспарения, на какое только и способен Художник! "Моцарта" надо обязательно читать дважды, тогда всё выстроится в самый главный поэтический замысел Брюсова: сюжетом движет Музыка, которая живет в душе главного героя, все от нее зависят, и прежде всего он сам, абсолютно неприспособленный к земному существованию.

Больше не скажу ни слова, не хочется лишать читателя наслаждения от проживания с этим "лирическим рассказом в 10 главах".

Меня он долго не отпускал, и чтобы разрядить внутреннее напряжение, я стала припоминать, насколько в русской литературе 19 века был распространен прием аллюзии. Не в поэзии, а именно в прозе! Так, как у Брюсова обозначено это внутреннее родство неизвестного скрипача с пушкинским Моцартом.

Разумеется, первым вспоминается великолепный очерк "Леди Макбет Мценского уезда" Николая Лескова, где родство кровожадной шекспировской героини с русской купчихой только заголовком и обозначено. Но есть более ранний пример такой литературной параллели. Николай Васильевич Гоголь в самом начале повести «Старосветские помещики» безо всякого лукавства определяет содержательную суть своих героев: «Если бы я был живописец и хотел изобразить на полотне Филемона и Бавкиду, я бы никогда не избрал другого оригинала, кроме их». И это единственный отсыл к мифологической истории героев, приютивших у себя под скромным кровом богов. Дальше все говорит простосердечный рассказ о такой непритязательной жизни героев, способных на великую любовь, уходящую за грань земной реальности. Гоголь!

Тургенев, как человек основательный, хорошо о себе понимающий, счел необходимым свою повесть «Степной король Лир» снабдить разъяснением, почему порой писатели приплетают к своим историям ну вот хотя бы Шекспира.

«Беседа зашла о Шекспире, об его типах, о том, как они глубоко и верно выхвачены из самых недр человеческой «сути». Мы особенно удивлялись их жизненной правде, их вседневности; каждый из нас называл тех Гамлетов, тех Отелло, тех Фальстафов, даже тех Ричардов Третьих и Макбетов (этих последних, правда, только в возможности), с которыми ему пришлось сталкиваться».

И далее следует удивительный рассказ про короля Лира – владельца захудалого поместья, смертельно обиженного своими дочерьми. Герои настолько колоритны, сам сюжет так оглушительно невероятен и …правдив, что отсыл к трагедии Шекспира кажется не столь уж необходимым. Но! В том и сила аллюзий, что они придают особый высокий смысл земным страстям, происходящим рядом с нами, поднимают и самих героев до исполинских обобщающих значений.

Так произошло с Катериной Измайловой, которая на оперной сцене встала вровень с леди Макбет, и еще неизвестно, которая из них, оригинал или копия, ярче, убедительнее в своей одержимости и безумных поступках. Да, сыграла роль и гениальная музыка Шостаковича, но ведь он совсем не случайно выбрал такой невероятный сюжет с трагическим финалом!

Скрипач Латыгин, главный герой брюсовского «Моцарта», с внутренним ощущением своей гениальности обречен на безысходное страдание. Но отчего тогда я так люблю его, так понимаю его метания, так сочувствую его рыданиям на вокзале? – Я ему верю.

Полистав книги, горделиво напомнив себе, что русские писатели тоже создавали гениальные образы, годящиеся для аллюзий, где-то увязнув в чтении, не в силах оторваться от повествования, я, наконец, убираю их в свои шкафы. И как-то конфузливо оставляю под рукой томик стихов Валерия Брюсова. Что-то там мелькнуло, когда искала цитату для оправдания своей к нему неприязни… Мелькнуло – и не один раз. И если уж он в прозе был так убедительно поэтичен, то не стоит ли прислушаться, вдуматься, вникнуть в его стихи? Может, в моей нелюбви – лишь моя вина, а не Валерия Яковлевича?