Андрей Мансветов

Говоря в этот раз, я отчетливо понимаю искаженность последующей речи, поскольку мысль «троит» - вот и первое слово из опубликованной в номере 2, 2020 журнала «Дети Ра» подборки Александра Петрушкина. Свежей подборки. Свежее – уже, верно, не будет.

Речь здесь неизбежно тяготеет разом к конспирологии, мифологии, обрывкам впечатлений, диалогов, курьёзов. Память альбомна, более даже фото-, чем кинематографична, и чем далее, тем менее возможна точная [тонкая] настройка, а именно она и нужна.

Это его, Петрушкина, метод, его постоянный ревизионизм собственного слова, слова амплитудного, во многом избыточного, иногда откровенного до бесстыдства и юродства, часто намеренно [бес]совершенного и тем живого.

Чтение журнальной «ленты» после вышедших в конце девятнадцатого года «Стихотворений», про которые автор говорил: «определился, что написал за время своей осознанной поэтической деятельности (20 лет) 125 стихотворений с которыми не смог пока расстаться - потому и включил их в книгу», не напрягает, как могло бы, но возвращает в процесс. Саша писал много, писал постоянно, и приращение [течение] ценил выше последовательных связей. РЕЧЬ становилась важнее и больше СЛОВА, как вектор всегда больше и динамичней точки, вектор дает движение, дает жизнь.

Эта динамика в подборке прочитывается верхним чутьем, по первым строкам, вписанным в единый ритм. Вот, начала первых четырех стихотворений:

 

Все полость или свет

от мрака отраженный… (12.01.19)

 

Не тяжелей метель дороги лошадиной… (13.01.19)

 

Квадраты воздуха округлы, виноваты. (29.01.19)

 

Молчания белый плод —

плеск изнутри весла… (25.02.19)

 

Понятно, что если от каждой из приведенных строк идти вглубь, ритм ломается, возникают зацепки, иные поводы подумать, чужая и смежная поэтическая речь. Прочитанное здесь «Слепи снежок, как новый алфавит…» уводит, например, по памяти к «Всё кончено. И бог молекулярен» Кальпиди (2005), где «Он вместо снега ссыпал алфавит…». На уровне ощущений всплывает и Александр Еременко, и Аркадий (куда же без него) Драгомощенко, и, вероятно, много кто ещё мною не прочитанный и не опознанный.

Лирика проступает сквозь инженерные наброски мироздания, уточняется и приращивается собственный и всемирный духовный и культурный опыт, опыт говорения Богу и с Богом.

 

Все глохнет, слепнет — вынь бельмо мое,

как электрические смерти киловатты

из механических заснеженных птенцов.

Будь пианистом-слесарем, слоном…

 

…у меня связывается с стихотворением «La mariposa de arena» (То, что чудеснее речи любой…), вошедшим в Сашину книгу «Геометрия побега» (2018).

 

Но ничего не случается, что

может озвученным стать – переносным

смыслом. За контур – усни, инженер,

слесарь-сантехник бабочкам водным.

 

Это поле ассоциаций можно расширять и расширять, опираясь на крылья постоянных для Сашиной поэтической речи бабочек, воробьев, ангелов. Собственно, поэзия по словам самого Петрушкина, есть говорение «на ангельском диалекте», что бы поэт не имел под этим в виду. Здесь в уточнение и дополнение мысли хочется привести одну цитату из Саши:

 

«Поэтическая речь – это наиболее точное отражение искалеченного своей неприютностью бытия. Если вы поняли о чём я – то рад за вас, если нет – то вы всё поймёте, выйдя с той стороны словесного лабиринта. Хотя и точность – никак не соотносится с необходимостью своего проявления в материи стихотворного текста».

 

Отмечу, что вопрос точности Саше здесь важен, но в специальном смысле, пока поэзия тяготеет к откровению, т.е. к той «передаче», которую удалось поймать собственной «антенной» и выдать в мир, часто минуя процесс дешифровки. Не знаю, можно ли говорить здесь о поэтической честности, но о поэтической адекватности, несомненно. Отдавать то, что получил, не более, но и не менее.

Итоговый код необходимо или дешифровывать по подсказкам (библейским и прочим) либо принимать все как есть, опираясь на визуально точные (в прямой и обратной перспективе) маркеры. «Как потоп наступает земля», «разрезан, как хлеб и рассвет», «ангел стоит — сам себе белый лес или камень» и т.п. Здесь важно вовремя остановить собственную читательскую рефлексию. Помните, были такие стерео картинки, где изображение проступает из хаоса пятен только при определённом усилии глазных мышц.

Кстати, с какого-то момента понимаешь, что поэтическое изображение раз за разом строится из одних и тех же пикселей, или, по Петрушкину:

 

но ты стоишь, все это говоришь

и выжигаешь куб, квадрат и нолик.

 

Оттого – много как сквозных, так и смежных повторов. Так, «беглый отец», который появляется в стихотворении «Глаз голубиный тяжел, словно он в Арарат…» через кольца кинопленки (способ зрения в стихотворении, датированном днем позже), приходит к:

 

отец,

что растворился

средь своих колец,

 

бегущих по

отсутствующего глади

при каждом в камень

падающем взгляде.

 

Так бабочка

касается лица,

в котором нет

[и не было] отца,

 

То есть мы снова возвращаемся к уже упоминавшемуся тексту с аллюзией на Чжуан-цзы:

 

Богу (отцу? – примечание мое), что бабочке может присниться

то, что чудеснее речи, и снег

в камне за ней продолжает кружиться.

 

И продолжается работа с богом и алфавитом. Работа всегда наощупь, вслепую.

 

Изнанка голоса есть Брайль,

который сыплется наружу.

 

Или вот:

 

И человек [увиденного список]

[как жест из смерти] вычтен и исчислен,

и удлинен до мокрой фотовспышки,

где улыбается [как подпись к…] темноте.

 

Жизнь, смерть, жизнь как функция смерти, смерть как функция жизни, зрение во всех возможных и невозможных способах, зрение разрезанное, вынутое из глазниц, ангелы, которых женщина может, например, раскатать из рулона, которые неподвижны, которые застыли, дыры и отверстия («дырка в руке рыбака», «взведя просветы ангелов, как курки», «Воронята сверлят дыру на его плече», «Крот, что проделал дыру, как зрачок», «кожей своей, состоящей из желтых щелей» и так далее). С какого-то момента понимаешь, что сквозными оказываются ВООБЩЕ ВСЕ образы. Они наслаиваются сами на себя, обрастают лексическим 3D, приходят в движение, оставаясь и продолжаясь.

Автор, кажется мне, делает это вполне осознанно. Избыточность нужна и ему, и мыслимому [видимому] читателю (Если вкратце сказать, то получится «будем жить»). Только через избыточность становится возможным непрерывное уточнение, игра в ответы и вполне серьезные, без малейшего привкуса игры вопросы.

 

Что означаешь ты, кроме себя самой,

вздувшаяся природа среди ночных пузырей

(…)

Что означали мы, припоминая свет

между водой и водой — поломки, осколки и…

 

Иногда эта же избыточность перехлестывается через края собственно авторской речи. И возникает Дант голосом Пастернака. «Наполовину снег висит, / он, свет пройдя до половины».

И совершенный, хотя и не написанный Иосифом Александровичем Бродский

 

Так сядешь в кафе —

и уже навсегда просрочен

потерян, как воздух из легких

исторгнут, что значит — точен.

 

Так не бывает — тикает рядом касса,

стрелки взбивая из речи. Теперь опасно

рядом стоять (глядишь и нацепят ценник,

то есть окрикнут и в имя твое, как солому, веник…

 

не выглядит эпигонством, не снижает впечатления, хотя масса текстов, вольно или невольно написанных «под Бродского», дает устойчивый рефлекс отторжения. А здесь вот раз, и не вызывает. Феномен – отнюдь не объяснимый тем, что Петрушкин мне друг. Феномен, нуждающийся в объяснении, в ответе, который невольно продолжаешь искать в этих стихах, читанных фейсбучно, раздроблено.

И снова возникает банальная мысль о том, что социальные сети нагнули поэзию, разодрали автора на портянки единичных высказываний. Что-то вроде «из-за деревьев не видно леса», когда лес [речь] важнее. А к этому ещё – постоянно возникающая на пути автора пресловутая гераклитовская река. Река - тоже сквозной образ, только смысл ее понимаешь далеко не сразу, пока не получаешь точного указания:

 

Тот, кем записано это, уже не я.

И тот, кто читает первым, это не я.

Человек — это голос крапивы, которым сгорает дом,

прикасаясь ко смерти своей каждым больным углом.

 

Вместе с этим пониманием приходят еще несколько. Поэзия мутирует в чистую метафизику и «Этот берег исчезнет раньше реки, у которой он…». Я не знаю, что еще кроме смерти может означать для человека осознанно и любовно живущего в озерном краю исчезновение берега. Догадываюсь, ощущаю интуитивно, но облечь в слова не получается. И не надо, наверное. Как о смерти [тоже? теперь?] не надо. Сказано уже. В двух строчках сказано то, на что многим не хватит кипы листов в рост человека.

 

Мертвые нас победят, увеличив свои ряды

ступай осторожно — потому что мы их следы…

 

В завершение, я, наверное, глупость или даже жестокость скажу. Вот артистов в туда провожают аплодисментами. У поэтов - не принято, нет чего-то такого же знакового, а хочется. Заполнить пустоту недоговоренности хочется. Например, нацарапать на куске рыжего кладбищенского сланца: «Саша, пиши ещё».

Да, написанного УЖЕ хватит надолго. Стихи Петрушкина из тех, что хочется и имеет смысл перечитывать. Чем, собственно, вот уже несколько дней занимаюсь, единожды оттолкнувшись от журнальной подборки.