Шелест Владимир

Юрий Давыдович Левитанский родился 22 января (по другим сведениям - 21 января) 1922 года в городе Козелец на Украине.

Детство Юрия прошло в Киеве и Донецке (тогда он назывался Сталино). В 1938 году Юрий окончил школу и поступил в Московский институт философии, литературы и истории. Начавшаяся Великая Отечественная война не дала ему закончить учебу, он ушел на фронт солдатом, затем получил офицерское звание и в 1943 году стал фронтовым корреспондентом. В 1947 году демобилизовался. В течение трех лет он выпустил три сборника стихов: «Солдатская дорога», «Встреча с Москвой» и «Самое дорогое».

В 1955-1957 годах он учился на Высших литературных курсах, действовавших при Литературном институте им. Горького. В 1957 году вступил в Союз писателей СССР. Сборник «Земное небо», увидевший свет в 1963 году, сделал автора знаменитым, а подлинное литературное признание принесла Левитанскому поэтическая книга «Кинематограф» (1970).

Всего вышло из печати более 20 стихотворных сборников поэта и несколько книг прозы. На стихи Юрия Левитанского написано множество песен. Среди самых известных – «Каждый выбирает по себе…» и «Диалог у новогодней елки».

– Что происходит на свете?– А просто зима.

– Просто зима, полагаете вы? – Полагаю.

Я ведь и сам, как умею, следы пролагаю

в ваши уснувшие ранней порою дома.

– Что же за всем этим будет?

– А будет январь. – Будет январь, вы считаете? – Да, я считаю.

Я ведь давно эту белую книгу читаю,

этот, с картинками вьюги, старинный букварь...

Важной стороной творчества Юрия Давыдовича являются многочисленные переводы, в основном поэтов стран Восточной Европы, а также книга оригинальных пародий на стихи современных ему поэтов — «Сюжет с вариантами» (1978), создававшаяся в течение многих лет и представляющая собой уникальное явление российской словесности.

Параллельно с творческой работой в середине 1990-х годов Левитанский занимался и преподаванием - он вел поэтический семинар в Литинституте.

Умер Юрий Давыдович Левитанский 25 января 1996 года в Москве, похоронен на Ваганьковском кладбище столицы.

 

Вот приходит замысел рисунка.

 

Вот приходит замысел рисунка.

Поединок сердца и рассудка.

 

Иногда рассудок побеждает:

он довольно трезво рассуждает,

 

здравые высказывает мысли -

ну, и побеждает в этом смысле...

 

Сердце бьется, сердце не сдается,

ибо сердце сердцем остается.

 

Пусть оно почаще побеждает!

Это как-то больше убеждает.

 

Мое поколение

 

И убивали, и ранили

пули, что были в нас посланы.

Были мы в юности ранними,

стали от этого поздними.

Вот и живу теперь - поздний.

Лист раскрывается - поздний.

Свет разгорается - поздний.

Снег осыпается - поздний.

Снег меня будит ночами.

Войны снятся мне ночами.

Как я их скину со счета?

Две у меня за плечами.

Были ранения ранние.

Было призвание раннее.

Трудно давалось прозрение.

Поздно приходит признание.

Я все нежней и осознанней

это люблю поколение.

Жестокое это каление.

Светлое это горение.

Сколько по свету кружили

Вплоть до победы - служили.

После победы - служили.

Лучших стихов не сложили.

Вот и живу теперь - поздний.

Лист раскрывается - поздний.

Свет разгорается - поздний.

Снег осыпается - поздний.

Лист мой по ветру не вьется -

крепкий, уже не сорвется.

Свет мой спокойно струится -

ветра уже не боится.

Снег мой растет, нарастает -

поздний, уже не растает.

 

* * *

Люблю осеннюю Москву

в ее убранстве светлом,

когда утрами жгут листву,

опавшую под ветром.

Огромный медленный костер

над облетевшим садом

похож на стрельчатый костел

с обугленным фасадом.

А старый клен совсем поник,

стоит, печально горбясь...

Мне кажется, своя у них,

своя у листьев гордость.

Ну что с того, ну что с того,

что смяты и побиты!

В них есть немое торжество

предчувствия победы.

Они полягут в чернозем,

собой его удобрят,

но через много лет и зим

потомки их одобрят,

Слезу ненужную утрут,

и в юном трепетанье

вся неоправданность утрат

получит оправданье...

Парит, парит гусиный клин,

за тучей гуси стонут.

Горит, горит осенний клен,

золою листья станут.

Ветрами старый сад продут,

он расстается с летом…

А листья новые придут,

придут за теми следом.

 

Замирая, следил, как огонь подступает к дровам.

 

Замирая, следил, как огонь подступает к дровам.

Подбирал тебя так, как мотив подбирают к словам.

 

Было жарко поленьям, и пламя гудело в печи.

Было жарко рукам и коленям сплетаться в ночи...

 

Ветка вереска, черная трубочка, синий дымок.

Было жаркое пламя, хотел удержать, да не мог.

 

Ах, мотивчик, шарманка, воробышек, желтый скворец —

упорхнул за окошко, и песенке нашей конец.

 

Доиграла шарманка, в печи догорели дрова.

Как трава на пожаре, остались от песни слова.

 

Ни огня, ни пожара, молчит колокольная медь.

А словам еще больно, словам еще хочется петь.

 

Но у Рижского взморья все тише стучат поезда.

В заметенном окне полуночная стынет звезда.

 

Возле Рижского взморья, у кромки его берегов,

опускается занавес белых январских снегов.

 

Опускается занавес белый над сценой пустой.

И уходят волхвы за неверной своею звездой.

 

Остывает залив, засыпает в заливе вода.

И стоят холода, и стоят над землей холода.

 

День все быстрее на убыль

 

День все быстрее на убыль

катится вниз по прямой.

Ветка сирени и Врубель.

Свет фиолетовый мой.

 

Та же как будто палитра,

сад, и ограда, и дом.

Тихие, словно молитва,

вербы над тихим прудом.

 

Только листы обгорели

в медленном этом огне.

Синий дымок акварели.

Ветка сирени в окне.

 

Господи, ветка сирени,

все-таки ты не спеши

речь заводить о старенье

этой заблудшей глуши,

 

этого бедного края,

этих старинных лесов,

где, вдалеке замирая,

сдавленный катится зов,

 

звук пасторальной свирели

в этой округе немой...

Врубель и ветка сирени.

Свет фиолетовый мой.

 

Это как бы постаренье,

в сущности, может, всего

только и есть повторенье

темы заглавной его.

 

И за разводами снега

вдруг обнаружится след

синих предгорий Казбека,

тень золотых эполет,

 

и за стеной глухомани,

словно рисунок в альбом,

парус проступит в тумане,

в том же, еще голубом,

 

и стародавняя тема

примет иной оборот...

Лермонтов. Облако. Демон.

Крыльев упругий полет.

 

И, словно судно к причалу

в день возвращенья домой,

вновь устремится к началу

свет фиолетовый мой.

 

* * *

Что делать, мой ангел, мы стали спокойней,

мы стали смиренней.

За дымкой метели так мирно клубится наш милый Парнас.

И вот наступает то странное время иных измерений,

где прежние мерки уже не годятся - они не про нас.

 

Ты можешь отмерить семь раз и отвесить

и вновь перевесить

и можешь отрезать семь раз, отмеряя при этом едва.

Но ты уже знаешь как мало успеешь

за год или десять,

и ты понимаешь, как много ты можешь за день или два.

 

Ты душу насытишь не хлебом единым и хлебом единым,

на миг удивившись почти незаметному их рубежу.

Но ты уже знаешь,

о, как это горестно - быть несудимым,

и ты понимаешь при этом, как сладостно - о, не сужу.

 

Ты можешь отмерить семь раз и отвесить,

и вновь перемерить

И вывести формулу, коей доступны дела и слова.

Но можешь проверить гармонию алгеброй

и не поверить

свидетельству формул -

ах, милая, алгебра, ты не права.

Ты можешь беседовать с тенью Шекспира

и собственной тенью.

Ты спутаешь карты, смешав ненароком вчера и теперь.

Но ты уже знаешь,

какие потери ведут к обретенью,

и ты понимаешь,

какая удача в иной из потерь.

А день наступает такой и такой-то и с крыш уже каплет,

и пахнут окрестности чем-то ушедшим, чего не избыть.

И нету Офелии рядом, и пишет комедию Гамлет,

о некоем возрасте, как бы связующем быть и не быть.

 

Он полон смиренья, хотя понимает, что суть не в смиренье.

Он пишет и пишет, себя же на слове поймать норовя.

И трепетно светится тонкая веточка майской сирени,

как вечный огонь над бессмертной и юной

душой соловья.

 

* * *

Всего и надо, что вглядеться,- боже мой,

Всего и дела, что внимательно вглядеться,-

И не уйдешь, и никуда уже не деться

От этих глаз, от их внезапной глубины.

 

Всего и надо, что вчитаться,- боже мой,

Всего и дела, что помедлить над строкою -

Не пролистнуть нетерпеливою рукою,

А задержаться, прочитать и перечесть.

 

Мне жаль не узнанной до времени строки.

И все ж строка - она со временем прочтется,

И перечтется много раз и ей зачтется,

И все, что было с ней, останется при ней.

 

Но вот глаза - они уходят навсегда,

Как некий мир, который так и не открыли,

Как некий Рим, который так и не отрыли,

И не отрыть уже, и в этом вся беда.

 

Но мне и вас немного жаль, мне жаль и вас,

За то, что суетно так жили, так спешили,

Что и не знаете, чего себя лишили,

И не узнаете, и в этом вся печаль.

 

А впрочем, я вам не судья. Я жил как все.

Вначале слово безраздельно мной владело.

А дело было после, после было дело,

И в этом дело все, и в этом вся печаль.

 

Мне тем и горек мой сегодняшний удел -

Покуда мнил себя судьей, в пророки метил,

Каких сокровищ под ногами не заметил,

Каких созвездий в небесах не разглядел!

 

Сон о рояле

 

Я видел сон - как бы оканчивал

из ночи в утро перелет.

Мой легкий сон крылом покачивал,

как реактивный самолет.

 

Он путал карты, перемешивал,

но, их мешая вразнобой,

реальности не перевешивал,

а дополнял ее собой.

 

В конце концов, с чертами вымысла

смешав реальности черты,

передо мной внезапно выросло

мерцанье этой черноты.

 

Как бы чертеж земли, погубленной

какой-то страшною виной,

огромной крышкою обугленной

мерцал рояль передо мной.

 

Рояль был старый, фирмы Беккера,

и клавишей его гряда

казалась тонкой кромкой берега,

а дальше - черная вода.

 

А берег был забытым кладбищем,

как бы окраиной его,

и там была под каждым клавишем

могила звука одного.

 

Они давно уже не помнили,

что были плотью и душой

какой-то праздничной симфонии,

какой-то музыки большой.

 

Они лежали здесь, покойники,

отвоевавшие свое,

ее солдаты и полковники,

и даже маршалы ее.

 

И лишь иной, сожженный заживо,

еще с трудом припоминал

ее последнее адажио,

ее трагический финал.

 

Но вот, едва лишь тризну справивший,

еще не веря в свой закат,

опять рукой коснулся клавишей

ее безумный музыкант.

 

И поддаваясь искушению,

они построились в полки,

опять послушные движению

его играющей руки.

 

Забыв, что были уже трупами,

под сенью нотного листа

они за флейтами и трубами

привычно заняли места.

 

Была безоблачной прелюдия.

Сперва трубы гремела медь.

Потом пошли греметь орудия,

пошли орудия греметь.

 

Потом пошли шеренги ротные,

шеренги плотные взводов,

линейки взламывая нотные,

как проволоку в пять рядов.

 

Потом прорыв они расширили,

и пел торжественно металл.

Но кое-где уже фальшивили,

и кто-то в такт не попадал.

 

Уже все чаще они падали.

Уже на всю вторую часть

распространился запах падали,

из первой части просочась.

 

И сладко пахло шерстью жженною,

когда, тревогой охватив,

сквозь часть последнюю, мажорную,

пошел трагический мотив.

 

Мотив предчувствия, предвестия

того, что двигалось сюда,

как тема смерти и возмездия

и тема Страшного суда.

 

Кончалась музыка и корчилась,

в конце едва уже звеня.

И вскоре там, где она кончилась,

лежала черная земля.

 

И я не знал ее названия -

что за земля, что за страна.

То, может быть, была Германия,

а может быть, и не она.

 

Как бы чертеж земли, погубленной

какой-то страшною виной,

огромной крышкою обугленной

мерцал рояль передо мной.

 

И я, в отчаянье поверженный,

с тоской и ужасом следил

за тем, как музыкант помешанный

опять к роялю подходил.