Андрей Мансветов

Проживать жизнь литературных героев вместе с ними – жестокая планида редактора худлита. Даже если ты сейчас не в редакторской фазе, а худлит хороший. Все равно, довлеет, блин, дневи профессиональная деформация, и ловишь себя на том, что машинально отмечаешь, мол, неправильно ты, Дядя Федор, бутерброд ешь. В том смысле, что здесь – фактическая недостоверность, здесь речевая, здесь еще какая-нибудь хрень повылазила.

Поэтому я не перечитываю книги. А если перечитываю, то только проверенные, обдуманные и прочувствованные настолько, что можешь цитировать чуть не с любой страницы, те, где гарантированно нет отвлекающих косяков, а если и есть, ничего не стоит их перелистнуть, сделать вид, что их как бы нету, и спокойно читать дальше.

Собственно, одну из таких я и читал, когда увидел описание текущего (одного сетевого – помарка для себя) конкурса эссе. Заинтересовался, понял, что участвовать не буду, чтоб не вбивать себя в объявленные ограничения, но и мимо не пройду. Тема уж больно «моя». Вкусная тема, грех на такую не написать. Вызов, практически. Я и герой… Герой и я… От этого один шаг до полной идентификации, а чего, собственно мы ждём от хорошей книги, как не «да это всё про меня!» или «эх, вот я бы на его месте…» Это значит, автор поймал, подцепил на крючок текста.

Тут, кстати, есть одно исключение. Если автор действительно использовал тебя в качестве прототипа… Вот тогда начинается: «… ходит, ходит один с козлиным пергаментом и непрерывно пишет. Но я однажды заглянул в этот пергамент и ужаснулся. Решительно ничего из того, что там написано, я не говорил». И понеслось... Это ты как это меня тут прописал! Да это же вообще не я, да я не такой! Да я тебя… На этом месте обычно вспоминаешь, что правда искусства не должна быть замутнена правдой жизни, и успокаиваешься. Берёшь хорошую книгу. Лучше всего – книгу о писателе. Музыканте, художнике… Пишущему человеку всегда мучительно важен взгляд со стороны на творчество, на творческий процесс, на всё то, что внутри него самого делает и личную боль, и личный кайф. За такое хватаешься и иногда получаешь, что ищешь, а иногда и щелчок по носу.

Помню, во времена, когда мне было в два с лишним раза меньше, чем сейчас, я услышал про Джойса. Сначала мучительно и добросовестно сгрыз «Улисса» (такой сорт литературы распробовал много позже) а потом наткнулся на «Портрет художника в юности». Название подкупило. Содержание – нет. Очень нет… но принцип был уже ясен. Стал окончательно ясен «мой» ГЕРОЙ. Я находил его в блюзовом угаре «Преследователя» Кортасара, в Булгаковских (конечно, куда же без Булгакова) «Записках покойника», в «Альтисте Данилове», в «Сирано» (Послушайте, ваш нос…Да, да, я говорю, ваш нос…). Я очаровывался ехидным юмором Хмелевской и знал почти наизусть «Гадких лебедей» (Виктуар, перестаньте бренчать!). Я рано выяснил романтическую ложь, что образ поэта состоит из личной неустроенности, бухла, истерик и фатального непонимания со стороны окружающих. Посмотрите, кричал я этим самым окружающим, посмотрите, вот оно настоящее…

Со стороны это, разумеется, казалось нелепым. Оно и было нелепым, потому что роль героя (такого героя) нелепа по природе своей. Его страдания невидны и непонятны миру, его битва с обыденным за пронзительное лишена взрывов, погонь, падающих в распростёртые объятья прекрасных дам. Нет, дамы, случается, что и падают. Влюбиться в автора за то, что он АВТОР (!) -вполне себе романтика для определённого сорта представительниц прекрасного пола, но эта любовь бесперспективна. Сколько раз я повторял за героем «Гадких лебедей»:

…Я гулял с нею в горах, я читал ей Бодлера, и трепетал, когда прикасался к ней, и помнил ее запах… Кажется даже дрался из-за нее. До сих пор не понимаю, что она думала, когда я читал ей Бодлера? Нет, это просто удивительно, что мне удалось от нее удрать. Уму непостижимо, и как она меня выпустила?

Когда мне в первый раз попалась эта книжка Стругацких, попалась она не как «Гадкие лебеди», а в варианте для взрослых, за заголовком «Хромая судьба». Это теперь, когда «прожили больше половины», немолодой, не слишком здоровый и до скрежета зубовного обыкновенный Феликс Сорокин оказывается мне интереснее брутального хулигана Виктора Банева.

Баневу всего то и надо – шанс увидеть дивный новый мир, пусть и выстроенный жестокими (… Боюсь, вы не так нас поняли, господин Банев, мы совсем не жестоки, а если и жестоки с вашей точки зрения, то только теоретически. Ведь мы вовсе не собираемся разрушать ваш старый мир. Мы собираемся построить новый…) детьми.

И писатель Феликс Сорокин, притворившись загадочным доктором Големом предостерегает, пытается предостеречь Банева во время последнего разговора:

- А что вам здесь делать? - спросил Голем.

- Не знаю, - сказала Диана. - У меня же нет никого больше, кроме этого человека.

- Ну хорошо, - сказал Голем. - Он не понимает. Но вы же понимаете.

- Но он должен посмотреть, - возразила Диана. - Не может же он уехать, не посмотрев…

- Вот именно, - подхватил Виктор. - На кой черт я нужен, если я не посмотрю? Это же моя обязанность - смотреть.

Это не та цитата, не главная, просто без неё была бы непонятна следующая.

-Господи, - сказал Голем. - Как-будто мне не хочется остаться! Но нужно же немножко думать головой! Нужно же разбираться, черт побери, что хочется и что должно…

И он уезжает, ответив предварительно ещё на один вопрос более молодому себе

- Голем, - сказал Виктор. - А вы почему бежите? Вы же хотели этот мир.

- Я не бегу, - строго сказал Голем. - Я еду. Оттуда, где я больше не нужен, туда, где я еще нужен. Не в пример вам. Прощайте.

Там, за обложкой «синей тетради» (название «Гадких лебедей» в корпусе текста «Хромой судьбы») его ждет искушение. Пять ложек эликсира бессмертия. Не каждому, по плечу такое. А многим просто вредно.

Мне очень нравится разговор о бессмертии, который начинает писатель Олег Дивов в повести «Саботажник». «Большинство людей, верующих в бессмертие, видит его как сохранение теперешнего их сознания, которое образовалось в течение их жизни. Назовем такое сознание «простейшим», договорились? Да и как его называть еще? Ведь оно сформировано на чувстве обособленного «я», на врожденном эгоизме, интересах и потребностях, определяемых злобой дня и борьбой за лучшее место под доступными человечеству солнцами. Собственно, поэтому мы так цепляемся за него. Да мы скорее готовы отказаться от загробной жизни вообще, если нам не будет гарантировано сохранение этого маленького, ограниченного, примитивного сознания! Но зачем оно нам такое в загробной жизни?! Нет, вы мне ответьте — зачем? Оно попросту для этого дела не подходит! Какая может быть вечная жизнь с таким, извините, огрызком…» - говорит в своей проповеди главный герой повести капеллан Джон Причер.

Но проповедник - не мой герой. Мой – писатель. И в повести он есть. И про бессмертие свою диспозицию имеет.

«Адская штука, говорите? — Похоже, Воровский сейчас размышлял вслух. — И вправду, есть в бессмертии какая-то бесовщина. Повторяю, я не религиозен. Но чует мое сердце, что вечность рано или поздно убивает. В общем, на бессмертии я не настаиваю. Однако зачем мне подошла бы очень-очень долгая жизнь — предполагаю. Интересно вам?» Спойлер (!) для тех, кто вдруг захочет прочитать повесть.

А мне более интересно путешествие моего героя от текста к тексту, от книги к книге. Немножечко притянутое за уши, но стопроцентно опознаваемое. И я не зря только что помянул проповедь капеллана Причера о бессмертии, которая построена на фрагментах и отдельных тезисах из труда русского богослова и церковного историка Б.С. Бакулина «Бессмертие души с точки зрения опытной психологии». Тезис, что бессмертие начинается со смерти, хорош.

Со смерти же начинается и путь моего героя. Но это уже совсем другое произведение. Отчасти автобиографический роман Рэя Бредбери «Смерть - дело одинокое», написанный в 1985 году под впечатлением событий в Лос-Анджелесе (расселение жителей с побережья океана), где сам он жил с 1942 до 1950 года.

Герой обнаруживается безошибочно. И смысл – «На кой черт я нужен, если я не посмотрю? Это же моя обязанность - смотреть.» - тоже. Может быть, героя даже зовут так же, почему бы и нет? Бредбери подсказки не дает, в романе ни разу не упоминается имя. Зато много и подробно говорится о других, простых и удивительных людях, людях стереотипах, людях легендах, том единственном топливе, на котором и может работать писатель.

Вру, не единственном, разумеется. Ведь мы то знаем из какого сора. Или даже не знаем.

Дюма-пэр в каждый свой роман вбухивал столько идей и историй, которых автору планкой пожиже хватило бы на полное собрание сочинений. Жаль только о писателях не писал, ну так не всем же ими быть, кому-то и Д’Артаньяном надо. Д’Артаньяны ведь тоже стареют точно так же как писатели.

Бредбери, кстати, чем-то похож на Дюма. Огромным и щедрым миром похож, интонацией, чем-то ещё неуловимым, но важным, отчего мальчишки, переболев своевременно и мушкетёрами, и космодесантниками, идут иногда в литераторы, хотя ни славы, ни денег эта стезя чаще всего не приносит.

А я, в заключение, хочу предложить вам цитатку подлиннее. Хорошую цитатку. Я бы сам такую с удовольствием написал, но, кто первый встал, того и тапки…

«… и мы поехали по самой середине ночного берега, среди огромных, тяжело вздыхающих буровых вышек, оставляя позади мой несуразный маленький дом, где я трудился. Позади остался и домишко с покатой крышей, где ждали Шпенглер и Чингисхан, Гитлер и Ницше, а также несколько дюжин старых оберток от шоколада, осталась позади и запертая касса на трамвайной остановке, где завтра снова соберутся старики ждать последних в этом столетии трамваев.

Пока мы ехали, мне показалось, что мимо прошмыгнул на велосипеде я сам — двенадцатилетний мальчуган, развозящий спозаранку в темноте газеты. А дальше нам навстречу попался я, уже повзрослевший, девятнадцатилетний, — я шел, натыкаясь на столбы, пьяный от любви, а на щеке у меня краснела губная помада.

Как раз, когда мы собирались свернуть к аравийской крепости Констанции, мимо нас с шумом пронесся другой лимузин. Он промчался по дороге, как молния. Уж не я ли, такой, каким буду через несколько лет, сидел там? А рядом Пег в вечернем платье, мы возвращались с танцев. Но лимузин скрылся из виду. Будущему придется подождать.

Когда мы въезжали в засыпанный песком задний двор мавританской крепости, я испытывал простое и самое большое на свете счастье — я был жив.

Лимузин остановился, мы с Констанцией вышли и ждали Генри, а он величественно махнул нам рукой и произнес:

— Отойдите, а то ноги отдавлю!

Мы посторонились.

— Дайте слепому показать вам дорогу!

Он пошел вперед.

Мы радостно последовали за ним».

 

Вот, собственно и всё, что я хотел сказать по поводу и без. Я закончил. Сейчас сохраню текст и пойду послушаю песню Олега Медведева, начало которой уже несколько лет не могу разгадать. Может у вас получится:

 

Ну вот, ты и стал героем,

Ты весь как сплошной прочерк,

Тебя позабыли всюду…

 

Ах да, напоминаю, что нам всего один год остался до знакомства с романами Сэлинджера, написанными в годы затворничества. Но об этом поговорим как-нибудь в другой раз.