Андрей Мансветов

И диктор стучал в экран, от немоты свирепея,

и все не мог достучаться с той стороны стекла.

Г. Жуков

 

Потому что, когда все хвалят, вставать в позу «а баба яга против» странно и неудобно. Ладно, читатели хвалят, чего только в наше дурацкое время пипл не хавает со свистом, так и эксперты, которые вроде на то и эксперты, чтобы «нра-не-нра», рифмы, метры и т.п. но и еще на пару уровней вглубь прозревать. И точит исподволь мысль, что умные как раз все, а ты, который против, ни хрена не воткнул в текст, не на то обратил внимание и за крючкотворством своим выплеснул с пеной младенца и не заметил того.

Однако, диагноз себе ставить повременю, просто постараюсь воспроизвести индивидуальную рефлексию, вызванную чтением текста «ЖУРАВЛИНЫЙ КОЛОДЕЦ» автора Фадей Максимов.

Стихотворение сразу вызвало у меня недоверие к истории, слишком уж избыточно-описательна первая строфа. Противоречиво описательна.

Замшелый бор – не формируется картинка. Бор – светлый лес. Определение «замшелый» (дополнительная семантика – старый, ветхий) ему не подходит. Зато сразу начинаешь подозревать автора в сознательном нагнетании определенной эмоции. Подозрения укрепляются, поскольку дальше описание приходит в норму знакомого нам, понимаемого и визуализируемого бора: «где ветер ерошит макушки / Рослых сосен». Здесь совершенно иная, бодрая семантика (ерошит, рослых). На этом противоречии речевом мой взгляд спотыкается, что бы с собой ни делай. Следующий образ «разрушенный сруб». По факту, разрушенный сруб – это не останки дома, а просто дрова. Понятно, автор-то думает, что говорит о доме, избе заброшенной, с провалившейся крышей, бурьяном да иван-чаем заросшей, но на выходе получается иное. А еще и «сорняки оплели». И снова категорически не согласен. Сорняки - это растения, мешающие расти другим растениям на огороде. Здесь – ситуация не та.

В качестве оппонирования самому себе, могу сказать, что месседж автора понятен и прозрачен, но речевая неточность все равно остается. Итог – впечатление искусственности, сделанности рассмотренных строк.

Следующие две никаких особенных эмоций не вызывают, кроме того, что читано такое много раз. Штамп, практически. И старуха полоумная, на отшибе у леса живущая, и журавли в небе во всех вариантах и вариациях.

Во второй строфе автор удачно уходит от стереотипной риторики, говоря, что журавли в небе значения не имеют. Фокус переводится на «журавлиный колодец. Однако, слова, слова…

Лазоревую синь я однозначно воспринимаю ошибкой, поскольку лазоревый – это, собственно синий, точнее голубой, цвета ясного дневного неба. Снова сделанная конструкция с намеком на сказовую стилизацию, поскольку у определения отчетливый семантический ореол «устаревшего».

Почему ствол «покореженный», - оставим на совести автора, хотя, на мой взгляд, тоже прямая игра на эмоцию, ведь, когда ладят журавля, бревно получше выбирают и комлем вверх вкапывают, чтоб к износу устойчивей было. На совести, в общем. Если еще глубже копать, журавль рядом с бором – редкость. Там вода глубоко, плеча колодезного не хватит.

А что журавль сыном мерещился – находка. Качественный художественный образ, аллюзия на «мне кажется порою, что солдаты…», но ярко и индивидуально осмысленная.

Дальше понятная соседская жалость к убогой, сочувствие к ее горю вполне себе человеческое, нормально, в общем. Дает определенный заряд достоверности (стереотипной, опять же). И Сама Лукерья дана хорошо, и колодец…

С протезом ноги бы поспорил, правда. Сыном-то Лукерье колодец мерещился живым здоровым, не протезным инвалидом. И это противоречие тоже долбает по мне, не дает согласиться. А заканчивается все жестким штампом «казённую ложь похоронки». Тут правда без штампа написать непросто, но и не невозможно. У Кости Арбенина вспоминается: «Голубь почтовый несет похоронку, банный листок с роковой опечаткой…».

Дальше у автора конкретное и понятное указание. Восемьдесят пятый. Провинция Кунар. Не пустые, в общем, для меня слова.

Предгорные могилы царапнули. Мертвых старались вернуть домой. И гибли, нередко, стараясь. Но это, понятно, не претензия к тексту. Тут меня просто в другую сторону немного уносит.

Выдохнул, отстроился от личных аллюзий и ассоциаций. Продолжаю.

Начало следующей строфы – калька не самой лучшей песни про Вторую Мировую (для меня это означает, что автор уходит в зону культурного кода-стереотипа).

«Мой Максимка… Максимушка» - «Алексей, Алёшенька, сынок» …

Правда, у Дементьева это для пущей выразительности трижды повторяется, ну так бог ему судья.

Далее – хорошо. Хотя тоже аллюзия. Правильная, на зацепивший меня когда-то текст какой-то из военных киноповестей Кунина. Там тоже про отражение. Но не так кинематографично, как это сделал автор рассматриваемого текста. Даже мимо штампа «улыбался здоровый, живой» проскакиваю по инерции. Штамп-то обычно про фотографию. А тут – вот.

Дальше – снова царапает, хотя не в литературном смысле. Женщина, мать вполне может берет «береткой» назвать, пусть будет. И прочие элементы описания… Что уж сохранилось в памяти. Не мне судить. И про крылья «там за спиной» - тоже не мне. А вот «Журавлиные крылья на лычках» - не понял и не принял. Лычка, конечно сама имеет форму крыла, но НА НЕЙ крыльев точно нет.

Про следующую строфу я с собой так и не смог договориться. «Пальцы гладили воду» - да, верю. Рябила слезою - более спорно, но тоже. А вот «картинка» - даже с поправкой на взгляд автора наблюдателя – психологически выпадает. Не воду и не картинку видела там героиня. Не знаю, что видела, и автор, думается мне, не знает. А у меня аллюзия улетает на Гену Жукова. Речитатив для дудки.

Дальше для меня все спокойно, выход финала строфы на стереотипный же прием (Схоронили старуху Лукерью на Пасху, кажись…) даже обсуждать не хочется, он здесь ничего не портит.

Следующая строка – лучшая в стихотворении. Пробирает до упора. Ее понимаешь. Веришь.

Все, автор! Остановись. Не надо дальше…

Дальше спотыкаюсь об неточную рифму «усопшей – наотмашь». И «корежась в золе» - красивость, если к такой тематике и патетике применим подобный термин. И метафоры не нужны, ИМХО. И последняя строка «к родной прикипая земле» - совсем ничего не добавляет. Хочется вернуться. Не дочитать. И аллюзия еще. Я не сразу понял откуда она, пришлось несколько раз возвращаться, потом понял. Слово «бездумно», в имеющемся контексте достаточно спорное, отзывается песней «Мне старушка одна на вокзале при встрече сказала…»

Но это уже о другом. Это о тех, кто вернулся. Из-за речки, с более близких гор, из пустынь, да откуда ни попадя. Год назад узнал, что умер мой когда-то друг воевавший еще в Анголе. Но это опять личное.

А со стихотворением мне так и не удалось договориться. Но я никому не предлагаю его переоценивать, и не умаляю его безусловного лидерства в кубке. Просто говорю, как вижу.

 

 

У замшелого бора, где ветер ерошит макушки

Рослых сосен, разрушенный сруб сорняки оплели.

В нем когда-то жила полоумная старая Лушка,

Над покатою крышей кружили весной журавли.

 

Не искала Лукерья курлыку в лазоревой сини –

У колодца стоял одноногий, качая цепьём.

Покорежённый ствол – ей, болезной, мерещился сыном.

Горевали соседки, по-бабьи жалели её.

 

А она говорила с ним ласково, будто с ребёнком,

Он скрипел ей калёным шарниром в прорезе ноги.

Забывалась, не веря в казённую ложь похоронки,

И в далёкую правду Кунарских предгорных могил.

 

«Мой Максимка… Максимушка…", – падало в воду ведёрко.

В отражении сын улыбался здоровый, живой –

Голубая беретка, тельняшка, ремень, гимнастёрка,

Журавлиные крылья на лычках и там, за спиной…

 

Пальцы гладили воду, рябила слезою картинка,

А соседки, вздыхая, крестились и кляли режим.

Журавлиный колодец прозвали в деревне – Максимка.

Схоронили старуху Лукерью на Пасху, кажись…

 

А колодезный столб сорок дней отстоял по усопшей.

Кто бездумно поджёг – неизвестно. Корёжась в золе,

Деревянным крылом, обожжённым, бил небо наотмашь,

Но не смог оторваться, к родной прикипая земле.