Ковальчук Андрей

Остроумная поэтика СМЕХА!

 

Как-то в начале весны белорусского возрождения 1992 года Альжбета Смулкова, первый полномочный посол Польши в Беларуси, устроила встречу с белорусской интеллигенцией. Там я встретился с Нилом Гилевичем. Разговор зашел о двухтомнике избранных произведений писателя, который тогда вышел в свет. Только что закончилась большевистская диктатура. Правда, власть оставалась в руках бывших партократов, но тех, которых удалось "уговорить" на суверенитет Беларуси и на принятие Закона "О языках в Белорусской ССР" (26 января 1990), по которому был восстановлен государственный статус белорусского языка. Среди первых, "уговорщиков" был, как известно, депутат Верховного Совета Нил Гилевич.

На том приеме я, давая понять, что мне "все ясно", спросил у поэта: "А Планируете ли Вы подготовить третий том, включив туда свои другие произведения комического характера, в частности поэму "Сказ о Лысой горе"? Формально, ответ был: "Нет, нет, и не говорите никому". Но облик собеседника, как мне показалось, не возразил моему вопросу, а пластика подтвердила уверенность, что автор диссидентской поэмы - легендарный Франтишек Колдун-Лысагорский - это Нил Гилевич. Правда, диссидентство опытного автора было мастерски завуалировано, скрыто в глубине подтекста и даже в лирических отступлений и эпилога проявлялось преимущественно в форме поэтического остроумия, без прямых политических выпадов.

В том 1992 году заинтересованные читатели имели рукописные копии "Сказа" в его первой редакции 1971 года и два опубликованых "анонимных" текста в издании Библиотеки "Ежика": первое издание - 1988 года - с разделами "Дележка", "Проблемы", "Стройка", "Так и зажили" и "Вместо ЭПИЛОГА"; и второе издание 1991 года, дополненное "вступлением" и новыми разделами "Мужской страх", "Пугала", "Большой Рух". Это второе издание было завершением произведения, выполненным Франциском Колдуном-Лысагорским еще в 1975 году. Первое издание, напечатанное двумя тиражами по 30 тысяч экземпляров и второе издание (тиражом 100 тыс. экз.) разошлись за считанные дни. Настоящий бестселлер нашей литературы!

Ни против издателей, ни тем более против автора (так как его псевдоним так и не раскрыли профессионалы от спецслужб) репрессий не произошло. В том 1988 году, наверное, не было команды "сверху", хотя вообще партийные власти перед своей первым кончиной в Беларуси еще сильно кусались. Я и мои бывшие коллеги по Институту философии и права АН БССР почувствовали это на себе. Чернобыльской весной 1986 года началось и длилось два года так называемое "дело А. Бембеля". Сотрудник моего отдела эстетики и социальной психологии Олег Бембель опубликовал в Лондоне книгу журналистских интервью с комментариями о пренебрежении к родному языку во всех сферах государственной и общественной жизни БССР. О.Бембеля исключили из компартии и заставили руководство академии "выгнать" его с работы. Меня уволили с должности заведующего отделом и объявили строгий выговор "с занесением" за солидарность с "националистом". Отдел эстетики пришлось расформировать.

Но в 1992 году партократия уже сама перешла "в глухую защиту", засела в "окопах" - до "лучших" времен. Вот почему я надеялся, что автор "Сказа о Лысой горе" откроется, чтобы вписать это замечательное произведение в свой поэтический актив. Но этого не случилось: ни в "эпоху Шушкевича" (условно, так как реальная власть была у прежней бюрократии), ни позже, когда "западнорусским" властям наша литература оказалась ненужной. Причину этого я понял позже, когда детально познакомился с оценками "Сказа" (кстати, абсолютно положительными) как профессиональными критиками, так и читателями.

Особенно после того, как журнал "Источник" в 1995 году опубликовал слегка исправленную редакцию произведения и аж 25 критических статей и писательских откликов с предположениями об авторстве произведения. Все хвалили "Сказ", ставили его в ряд лучших традиций нашей и мировой литературы. Отзывы свидетельствовали о публицистическом таланте некоторых авторов (были, правда, и дежурные отписки), но подробного эстетического анализа не получилось. Об этом я сказал еще тогда, в полемической заметке "Сатира или гротеск?" Разгадать настоящего автора "Сказа" большинству оказалось не под силу. Правда, многие из профессиональных литераторов, видимо, догадывались. Но литературный этикет не позволяет им публично раскрывать псевдоним живого автора, так как это исключительно его право. Предположение - это еще только гипотеза, а не факт.

К сожалению, мои коллеги критики и другие литераторы обошли понятийный и теоретический аспект проблемы, эстетику и стилистику "Сказа". Универсальный комизм этого произведения содержит и сатиру, но большей частью гротескно-карнавальный народный смех, где есть место юмору, иронии, шутки, и другим видом смеха. Согласно определению "Белорусского энциклопедии", сатира - это "острое, сокрушительное высмеивание общественных явлений, вскрытие пороков". Сатира - крайний вид комического, переход смешного в низкое, отвратительное. По той же энциклопедии, "комическое (от греческого komikos - смешной, веселый) - категория эстетики, отражающая несоответствие между несовершенным, безжизненном содержанием явления или предмета и его внешним выражением, что претендует на полноценность, значимость или маскируется под них". Сатира - не ирония, не шутка, не юмор, не веселый, а горький смех. Она - не карнавальный, народный смех, а скорее идеологическая оценка, памфлет, фельетон (не в традиционном, а в современном, сатирическом смысле). Автор популярного эссе "Смех" Анри Бергсон (кстати, лауреат Нобелевской премии по литературе за блестящий стиль своих произведений) описал свыше двадцати типов смеха. Карнавально-гротескный смех "Сказа" отличается от сатиры, как шарж от карикатуры.

Определение "Сказа" как только сатиры есть теоретическая ошибка. С легкой и скорой руки рецензентов - сторонников и противников этого произведения - сложилось неадекватное представление об этом ярком, карнавально-гротескном произведении как об "острой гражданской сатире" на лысагорцев - товарищей писательского объединения. А поскольку "Сказ" есть аутентичный писательский рассказ остроумного индивидуального стиля, а не коллективный "капустник" и не фольклорный сюжет, то исключительно сатирическая "точка зрения" превращает его в театр абсурда: выходит, что писатель написал сатиру на самого себя и друзей по творчеству . Что творческие люди смеются над собой - это факт. Но перед нами гротескный смех карнавального типа, а он всегда универсальный, амбивалентный. Кстати, ошибочным было также и определение анонимных поэм "Энеида наизнанку» и «Тарас на Парнасе» как сатирических. Ведь там авторы не раскрывают античных богов и героев, а переводят их с неба на землю, из героического, высокого и сакрального на уровень повседневного и комического. Как раз и "Сказе о Лысой горе": автор перевел писателей с высоты писательского Олимпа на гротескные "сотки". Точнее, прототипы сами оказались там по свободе выбора.

Суть гротескного, карнавального по своим истокам смеха основательно исследовал Михаил Бахтин в монографии «Творчество Франсуа Рабле и народная культура Средневековья и Ренессанса" (написана в 1930-е годы, опубликована в 1965 и в 1990 гг.). Правда, на материале западноевропейской художественной культуры. Гротескно-карнавальные традиции в белорусском культуры анализируются в моей книжке "У истоков самопознания: становление духовных ценностей в свете фольклора" (1989). Основные признаки карнавального смеха - универсальность, направленность не только на низкое, но и на высокое, не только на "ты" и "вы", но и на "я" и "мы". Смех над самим собой известен в эстетике комического под терминами изящества и остроумия.

Гротескные формы комического в "Сказе" включают острую полемику и сатиру на систему, которая разрушает белорусскую культурную традицию. Гротеск всегда веселый, неоднозначный, парадоксальный, сочетает натурализм жизни с художественным видением мира. Сатира адресуется антагонисту или врагу; гротеск обращается ко всем, в том числе к друзьям и к самому себе. Опытный человек никогда не обижается на смех такого типа, так как даже гений попадает в комическую ситуацию, особенно если берется не за свое, судьбою определенное дело. Выдающиеся писатели - от Ф. Рабле и Сервантеса до Н. Гоголя, М. Булгакова, и наших В. Дунина-Марцинкевича и Янки Купалы - были мастера гротескных форм комического.

Источник этого комизма - многовековая народная культура, белорусский фольклор - волшебные сказки, сказы, пословицы и поговорки, частушки. В этой традиции создавался "Сказ о Лысой горе". Достаточно было профессионального (или хотя бы любительского) знания поэтики, стилистики и поэтической речи Н. Гилевича, чтобы ответить (хотя бы самому себе) на вопрос: кто автор?

 

Лысагорския гротески - не только плод писательской фантазии. Уже сама эта былая дачная лихорадка - живой гротеск. Сегодняшняя дачная "повинностях" - какая-то нисходящая сублимация творческой энергии и религиозного сознания. Там "горбатились" как раз в иудейскую субботу и в нашу христианскую воскресенье. Мой знакомый художник когда-то говорил: советские дачи любят горбатую бабу. И горбатого мужика тоже. Бывшая комедия сегодня переходит в драму: сейчас на Лысой многих небожителей и еще живых "лысагорцев" вытесняют отставные полковники и бывшее чиновничество.

 

За тридцать с лишним лет (за это время успело родиться и прийти в литературу новое поколение молодых писателей) автор "Сказа" Франтишек Колдун-Лысагорский стал легендой. Сложилась интересная интрига: мало кто из литераторов точно знал автора, другие гадали или "делали ставку" на своего "кандидата". Среди первых оказался и я. В 2000 году руководители Института литературы Национальной академии наук попросили меня написать раздел "Нил Гилевич" для многотомной "Истории белорусского литературы XX века". А это - более 50 лет творчества, две эпохи - послевоенная советская и постсоветская. Все жанры - поэзия, переводы, критика и литературоведение, публицистика, драматургия, проза. Пришлось заглянуть в архив писателя.

Ознакомился и с полным - от первого до последней строчки - черновым вариантом знаменитого "Сказа", и с машинописными текстами, по которым позже велась доработка. Интересные документы для текстолога. Вся история написания этого произведения. Лаборатория творческой работы поэта. Многие переделки и правки, шлифовка образов, уточнение поэтической мысли. Варианты целых строф и строк, которые не вошли в окончательную редакцию поэмы. Хорошо просматриваются и сюжетно-композиционные поиски.

Однако тогда Н. Гилевич еще не был готов опубликовать "Сказ" под своим именем, с факсимильным воспроизведением страниц первоисточника. Хотя и обещал это сделать в ближайшей перспективе.

Причина, разумеется, не в чрезмерной политической осторожности ( "политика" уже почти "отпала"), а в неадекватном восприятии произведения выбранной публикой, литературным окружением, о чем уже говорилось в этой статье. Публика "широкая" приняла произведение, как говорят, "к сведению", убедившись, что писатели - тоже люди, не только творят, но и живут, нередко выживают "на сотках". В своем разделе для "Истории" я ограничился тем, что предложил ключ к разгадке авторства "Сказа", а именно - стиль и образная система романа в стихах Н. Гилевича "Родные дети".

Но без признания автора это прекрасное произведение столетия не смогло войти в тот раздел "Истории литературы". Больше того, "Сказ" стал объектом мифотворчества и даже различных спекуляций и самозванства. Больше ждать уже не было смысла. Нил Гилевич, понимая опасность "вызвать огонь на себя", опубликовал наконец поэму под своим именем. Вместе с аналитически-исповедальной статьей "Как был написан" Сказ про Лысую гору "(" Народная воля ", 2003, 30 августа). В печати были попытки принизить этот образец писательской искренности, аналитического мастерства и теоретической эрудиции. Но тщетно: кроме инфантильной прихоти и непонятной злости у них ничего не получилось. Одно печалит: к стану порицателей присоединились и талантливые в своих жанрах писатели. Вспомнилась реплика одного московского профессора, беларуса по национальности: "У вас много талантливых литераторов и исследователей, но и много трагически необразованных".

 

К сожалению, не случилось научного диспута в средствах массовой информации. Сложилось впечатление: ждали скандальчик, хотели "жареного". Получилось некомпетентность, нежелание думать и анализировать. Правду сказали только самые опытные: профессор Адам Мальдис и Иван Соломевич, энциклопедист. Сказали очень деликатно и скромно. Были такие же априорные и бездоказательные попытки приписать авторство хорошему поэту, но совсем другой тональности, иного "регистра" - Миколаю Аврамчику. Были сторонники взгляда, что поэму писали они вдвоем. Но все это - эмоциональные суждения, а не результат научного анализа.

Писать произведение такого совершенства и силы бригадным методом, сидя за дружеским столом, - пролеткультовский прожект. Даже "патетическую" эпопею "Великому Сталину от белорусского народа" писали пять поэтов по-отдельности, каждый свою часть, а вместе "сшивали" потом готовые гимны. Роль М. Аврамчика в подготовке и распространении машинописного текста поэмы четко обозначил сам Нил Гилевич в "Народной воли". Автор "Сказа" использовал некоторые факты, услышанные от своего товарища - "лысагорца". Видимо, обсуждали написанное Н. Гилевичем. Это - естественно.

Так делали и раньше и совсем недавно писатели предыдущих поколений. Но автор произведения - это тот, кто создал оригинальную поэтику, стилистику, поэтическую лексику, сконструировал композиции и сюжеты. Кстати, история отечественной и мировой литературы знает много случаев легального использования чужих сюжетов, фабул - не то что отдельных эмпирических фактов. В основе фабулы повести Л. Толстого "Смерть Ивана Ильича" - исповедальной история смертельно больного прокурора Тульского окружного суда Ивана Ильича Мечникова, брата знаменитого ученого Ильи Мечникова, записана и передана друзьями Л. Толстого. В его же повести "Холстомер" использован черновой сюжет писателя М.А. Стаховича, переданный Л. Толстому его братом, коннозаводчиком А. Стаховичем. Баллада Адама Мицкевича "Свитязь" писалась на основе народных преданий, обработанных его другом Яном Чечотом.

Таких примеров в истории литературы множество. Я уже не говорю о музыке, кинематографе, театре, эстрадном искусстве: там широко используются сюжеты, композиции, образы, мотивы писателей, живописцев, коллег по музыкальному или театральному творчеству. Без претензий последних на соавторство. Нилу Гилевичу не понадобилась такая масштабная помощь. Он использовал эмпирические (а не художественные) факты из разных источников, в том числе и из устной речи М. Аврамчика. Как часто бывает у опытных поэтов, реальные жизненные факты выполняют функцию "толчка", чтобы в конечном произведения "снять" эмпирии, заменить их чисто художественными рисунками, образами, сюжетами, которые более пластично и более адекватно выражают характеры и типы героев (или антигероев) , чем случайные эмпирические факты повседневности.

 

Так история случила и со "Сказом о Лысой горе". Задуманный в форме шутки, или "капустника", он быстро по воле автора трансформировался в произведение универсального комического диапазона. Поэма - уникальное явление не только в белорусской изящной словесности. Остается жалеть, что "открытие" автора "Сказа" все-таки запоздало. Теперь придется сделать дополнения к соответствующим разделам истории белорусского литературы

XX века.

 

Просматривая еженедельник "ЛиМ" и другие издания, я заметил у некоторых моих коллег по литературной критике ностальгию по поводу того, что анонимный Франтишек Колдун-Лысагорский закончил свою роль и остается в истории, а на творческую сцену выходит наш коллега, писатель универсального таланта. Что ж, их ностальгию можно понять, но - лучше порадоваться этому долгожданному открытию.

 

Предлагаемое читателю отдельное издание "Сказ про Лысую гору" Нила Гилевича - событие в нашей литературе.

 

 

Владимир Конон

04 ноября 2003 года

 

Ну и начало Сказа:

 

Наш век довольно многолюдный,

И с этим свыклись мы давно:

Футбол и бокс, да джаз приблудный,

Плюс пьянки с сексом заодно.

 

Но вот такого крика - мата

перевернувших все верх дном

Не прекратил бы гауляйтор,

не то, что минский управдом

 

Сначала тихо между люда

глухие слухи поползли,

Что под сады и огороды

наделы выделят земли.

 

Потом, призывом до атаки,

как звон набатный, вечевой

пронесся клич: "На сход, писаки!"

"На сход писаки, кто живой!"

 

"Так значит правда, братцы? Делят?"

И вот, разбуженный народ,

бежали авторы и челядь

все в Дом Писателей на сход.

 

Летели жены, дочки, тещи,

Зятья свекрови, свояки,

И сердце слушая наощупь

Совсем больные старики.

 

Всем верилось, кто в этой куче

придет, других опередя,

кусок отхватит самый лучший

и тем возвысит сам себя.

 

А в недрах сердца зов растущий

Скрывал одну надежду всех,

Что обрезать начнут имущих -

Урвать удастся и у тех.

 

Вдруг посчастливится - не пустошь

уже готовый огород,

Где хрен готовый, где капуста,

и даже сливы на компот.

 

Шемякин, правда, был спокоен:

Ему успели подсказать -

Оттуда, с гор: "У вас нисколько

Мы не позволим обрезать! "

 

Но кое-кто был озадачен

а что, как эта голыдьба

начнет тащить и наши дачи,

в борьбе за равные права.

 

Но зря хозяева фольварков

дрожали в страхе за нутро:

Никто не думал бить по шапке,

и посягать на их добро.

 

Гудел полнющий дом, как улей

А нетерпение - росло

Пока не скушали пилюлю

Святую правду "вещих" слов.

 

Открыл профорг Шушкевич вече: -

- Друзья! А знаете ли , что?

тут у Заславля, недалече,

участков дали ровно сто!

 

Друзья! Возник непобедимый -

уже почти двухсотый год

идейный слоган: "Должен каждый

копать себе свой огород"

 

Тогда вскипел поэт народный:

"Мне срам, потомку Кузнецов:

Какие же это огороды,

Коль без готовых огурцов ?! "

 

Но приступили все же к торгу,

Оставив споры за чертой,

Тут Волосевич на профорга

Поднялся гордо с кочергой:

 

Ядрена мать, ты парень честный,

но если будешь мухлевать

тебе по черепу, как тресну,

отдашь концы, ядрена мать.

 

Шушкевич, глянув на укоры,

Порядок объявил такой:

сейчас ведем переговоры,

а после тянем жребий свой.

 

Решил Антон Белевич первым,

моргая часто, слова взять

и на несчастного профорга

рукой махнул и крикнул - Сядь!

 

Я не Шемякин и не Бровка

не нужен мне ваш огород

пока на свете есть Дубровка -

ее Песняр из года в год.

 

И так вмахнул рукою бурно

И крутанулся так Антон,

Что по инерции с трибуны

Пошел на публику винтом.

 

Да в тот же миг поднялся Ставер

(что значит Старый Стихоплет)

Он как протез ногу отставил

и дал фантазии полет.

 

- В любом районе мои гряды,

в деревне каждой - свой народ,

куда приеду - там и рады,

приводит каждый в огород.

 

Там редьку с хреном ем от пуза,

Турнепс зубами скрежещу

А как налопается Муза -

До ночи рифмами трещу!

 

Я в борозде ночую часом

и снится разная херня

то скрипка вместе с переплясом

то вместе с Чацким беготня.

 

Здесь Деружинского заело:

- Я первый в песенном строю

И болтовня мне надоела -

Я лучше пламенно спою! ..

 

 

В лице сменился тут же Витко,

и нервно стеклышки протер,

Картина была так противна,

что вышел тихо в коридор.

 

Подумал, опуская плечи,

про страсти, что сейчас текли:

Всегда бы творческие речи

с такой активностью вели!

 

И Лупсяков, кого за ручку

жена приволокла на сход

и тот, почувствовав текучку,

взял, сиганул сквозь черный ход.

 

И с хворой скорбью на обличии

пытал прохожих: - Слушай, брат,

меня тут психопатом кличут,

а где и кто тут - психопат?

 

Там в гуще зала, где-то сзади

Сидел известный корифей,

И было ясно в его взгляде,

что думал тут он про людей.

 

"Что расшумелись, как на свадьбе

Весь этот крик - одна камедь

Такого хутора-усадьбы,

Как мой - вам точно не иметь! .. "

 

Да вот поднялся Хведарович -

Седоволосый аксакал -

И пессимистам нездоровым

Революционный дал запал:

 

- Прошу, товарищи, поверить,

Что коллектив - единый путь,

Когда пойду вам гряды мерить

Одену красный бант на грудь!