Перцевая Людмила

Печь была огромная, она располагалась посередине дома и от нее шли четыре перегородки: получалось в доме четыре комнаты, и в каждой белёным теплым боком согревала наше житие-бытие эта громадина. Из детской можно было подняться на лежанку, свеситься вниз головой и наблюдать, как на кухне мама хлопочет у плиты. В прихожую печка выходила большой выемкой, в которой стоял и согревался огромный чугун с водой. Там же был маленький лаз в подвал, через который кот Иннокентий-Кеша уходил по своим надобностям, из подвала на улицу выводил его такой же узкий, но вполне коту доступный выход.

По вечерам, когда готовка завершалась, дрова огненно млели и распадались на уголья, отец курил за кухонным столом, шелестя газетой. Тут важно не пропустит момент, когда всё прогорит окончательно, но и тепло задарма не выпустить, закрыть вовремя вьюшку, но чтобы без угара. Вот отец и ждал. Мы крутились рядом, в нашем маленьком доме всё было рядом, все друг другу слышны, ощущаемы и понятны. Отец откладывал газету, хитро ухмылялся: «Ну, что, сделать вам печенки?..» В ответ – взрыв тихого восторга!

Он намывал три крупных картофелины, быстро рассекал их кухонным ножом на тонкие пластины и раскладывал на еще горячую, но уже не красную плиту, предварительно обмахнув ее тряпицей. Пластинки сначала тихо шипели, потом потрескивали, он ловко переворачивал их на другую сторону, и мы зачарованно смотрели, как они румянились, надувались пузырями, которые лопались. Потом отец прямо руками собирал готовые печенки, и мы быстро разбирали их, обжигаясь, дуя изо всех сил и норовя вцепиться зубами в это горячее лакомство. Положено было только чуть подсаливать, никаких изысков, но я на всю жизнь запомнила ни с чем несравнимый, строгий аскетичный вкус печеной на поду картошки, ее аромат, горячее прикосновение к ладоням. Один раз сестра вопросительно подняла на отца глаза: «Может, маслом?..» И он авторитетно и сурово ответил: «Не, масло сюда не идет!» То ли не хотел на ночь заводиться с мытьем тарелок, то ли масла в тот момент не было в доме, но сказал – и печенки остались навсегда такими: ароматными, горячими, с сольцой, аскетичным папиным угощением. Вкус моего детства. Почему вспомнилось?..

Слушала сегодня, как режиссер Бортко рассказывал про съемку фильма «Собачье сердце», как убежденно принял решение снимать непременно черно-белый фильм, в стилистике документального кино 20-х годов. А ведь это были уже 80-е годы, когда уже все снимали в цвете!

Впрочем, нет, не все. Фильм «Приходите завтра» про Фросю Бурлакову был снят черно-белым, абсолютно оправданно, иного и быть не могло! Сериал «Семнадцать мгновений весны» снят черно-белым, что придает ему особый колорит строгости и убедительности, почти документальной. Все три фильма, несомненно, шедевры советского кино, непревзойденные и любимые широкой публикой, в отличие от некоторых «элитарных» лент, которым высокомерие позволяет обходиться вовсе без публики. Эти картины так хороши, что…кое-кому захотелось приобщиться к этому успеху, разделить, так сказать, славу. И современные мастера, пользуясь техническими возможностями, взялись… их красить. С ужасом я увидела результат: крашеную Фросю и Штирлица. До профессора Преображенского еще не добрались, может быть, потому, что режиссер Бортко еще жив и стоит на баррикаде?!

У меня внутри все клокочет от возмущения: кто позволил из произведения искусства делать раскраску для шалопаев, которые не в состоянии понять замысел творца? Кто позволяет так беспардонно нарушать интеллектуальные права творцов фильма? Может быть, Карену Шахназарову поменьше ходить на политические ток-шоу, а озадачиться этим вопросом? Или защитить шедевры уже совсем некому?