Перцевая Людмила

Увлекательное занятие: через автобиографию поэта разглядеть время, то самое, на рубеже Х1Х и ХХ веков. Нет, почему одного? – Беру сразу троих, отчетливо видимых через призму столетия, известно ведь: большое видится на расстоянии! А уж эти-то не просто большие – столпы! Жили в одно время, примерно одинаково было им провидением отпущено этого самого окаянного рубежа, были знакомы между собой и ревниво соперничали, но при этом все трое начисто лишены подражательства, органичны в поэтическом самовыражении.

Блок. Есенин. Маяковский.

Дворянин. Крестьянин. Разночинец.

Пережили Великую Октябрьскую революцию – для них она именно так и звучала, всех троих (по-разному!) увлекла, озадачила горизонтами, подвергла испытаниям и искушениям всего того, что с нею ворвалось в жизнь. Всех троих так или иначе ломала, но они успели каким-то невероятным усилием выразить себя, свое окаянное бытие, страстные мечты и неизбывную горечь ломавших душу испытаний. Вспыхнули эти три факела негасимым пламенем, и что бы новаторы от поэзии ни изобретали, Блок, Есенин, Маяковский принадлежат вечности. Их пробовали (по одиночке, в разное время) то замалчивать, то вычеркивать, то судить в угоду политической конъюнктуре, - ничего не вышло, у Поэзии свой счет, своя память – вечная.

Почему автобиография? Ведь о каждом из этих поэтов написаны тома интереснейших биографий, исследований. Да, в конце концов, лучше всего они и время, и себя выразили в своих творениях! А мне было интересно, как они сами себя по размышлении трезвом позиционировали, как себя расшифровывали, жестко, в краткой скрижали, обозначали. Все три автобиографии написаны уже на излете: вся «жизнь прошла и сердце спит, утомлено…» Но конца своего человек знать не может и держит мажорную ноту до победного!

 

Есенин уже в конце жизни обижено скажет приятелю: «Если бы ты знал, до чего мне надоело быть крестьянским поэтом! Зачем? Я просто поэт и дело с концом». Но Автобиографию начинает с честного признания: «Сын крестьянина… Детство прошло среди полей и степей… Рос под призором бабки и деда. Бабка была религиозная, таскала меня по всем монастырям. Был драчун. Дед иногда сам заставлял драться, чтобы крепче был». Нисколько не комплексуя, Сергей увлеченно вспоминает суровую школу дядьев, как плавать учили, как посадили на лошадь без седла – и пустили галопом! Озоровал, как все деревенские ребята, но где-то в 9 лет, подражая частушкам, начал писать стихи (вот она, напевность!) Учением не был испорчен, помните, как Горький прекрасно охарактеризовал это дарование: орган природы!

Кроме деревенских частушек формировали поэта и духовные стихи, которые распевали в доме странники, и народные песни, звучавшие на пьяных посиделках деда. Хорошая была школа – а самое главное, уникальное было горнило, в котором все это переплавилось и зазвучало с новой силой абсолютно неповторимого голоса. И хоть Есенин в автобиографии позиционирует себя основателем имажинизма, хоть кто-то еще держит его за деревенщину, он давно уже вне всяких течений и направлений – сам по себе. Звучало и звучит порой нарицательно – «есенинщина», но и это уже признание самости поэта, его неповторимости и уникальности. Вот и он пишет: «Отрицаю всякие школы… Только свободный художник может принести свободное слово».

Есенин в своей Автобиографии (вообще-то их три, коротких, где-то повторяющих, где-то добавляющих оттенки и подробности короткой жизни) скажет и о приверженности идеалам Революции, и о влиянии на свой рост и становление Блока, Белого, Клюева, о любимых женщинах и заграничных вояжах, об озорстве. Припомним, уже прозвучали и "Анна Снегина", и стихи кабацкого цикла, и "Черный человек" - богемная жизнь в столицах, полная раскрепощенность переломного времени крепко ударит по мозгам крестьянского паренька. Кто бы устоял... Автобиографию Сергей закончит словами «Жизнь моя и мое творчество еще впереди» и поставит дату: 20 июня 1924 год. А спустя всего лишь год сам оборвет ее.

«Жизнь моя, иль ты приснилась мне, словно я весенней гулкой ранью проскакал на розовом коне…» Всего тридцать лет.

 

Маяковский его осудил, заявив: «В этой жизни умереть не трудно, сделать жизнь значительно трудней!» Он считал себя тружеником революции, творцом нового человека. И себя делал сам. Биография его так и называется «Я сам», и в первых же строках, вслед за Есениным Владимир повторит: «Я – поэт. Этим и интересен». Прозу (а это, несомненно, не просто документ-автобиография, а «отстоявшийся словом» художественный очерк) Маяковский пишет, как и стихи, – рубленым телеграфным слогом. Та же лесенка, только по горизонтали. Вспомнит деталь из детства – и тут же резюмирует: отсюда и мое нынешнее мировоззрение.

В главке «Необычайное» он чеканит: «Лет семь. Перевал. Ночь. Обстигло туманом. Даже отца не видно. Отец, очевидно, отдернул рукавом ветку шиповника. Ветка с размаху шипами в мои щеки. Чуть повизгивая, вытаскиваю колючки. Сразу пропали и туман, и боль. В расступившемся тумане под ногами – ярче неба. Это электричество. Клепочный завод князя Накашидзе. После электричества совершенно бросил интересоваться природой. Неусовершенствованная вещь».

Каково?! И больше нет вопросов о пейзажном направлении в стихах "агитатора, горлана, главаря"!

Так кратко, пользуясь лишь значащими словами, безо всякой, казалось бы эмоциональной окраски всё объяснит: почему в 14 лет вступил в партию и окунулся с головой в нелегальщину, почему увлекался социализмом, как 11 месяцев Бутырского заключения и чтение классики перевернули его жизнь. «Я прервал партийную работу. Я сел учиться».

Учился… живописи! В Училище живописи ваяния и зодчества сразу просек: «подражателей – лелеют, самостоятельных гонят, Ларионов, Машков. Ревинстинктом стал за выгоняемых». Вот ведь чутье! И Ларионов, и Машков в живописи сегодня почитаются как крупные оригинальные мастера!

Но вот с музыкой у Владимира как-то не сложилось: «Концерт. Рахманинов. Остров мертвых. Бежал от невыразимой мелодизированной скуки». Видимо, уже в те годы звучала в нем своя фантасмагоричная музыка. И Бурлюку, с которым вместе бежали от Рахманинова шляться по улицам, он читает свои стихи. Тот моментально и бесповоротно объявляет его гением. Всем так и представляет начинающего поэта и заставляет его… оправдывать звание!

В этом очерке так же кратко, телеграфным стилем, Маяковский напишет о семействе Брик, имевшем на него огромное влияние. Я много разного читала об этом тройственном союзе и поняла, что беспощадной эксплуатацией юного поэта и сексуальным насилием его и подняли до невероятных вершин Поэзии, и … погубили. Это было насилие во всех смыслах этого слова, надорвавшее совсем юного, неопытного и чрезмерно горячего человека.

В главе «Радостнейшая дата» он просто напишет: «Июль 1915 года. Знакомлюсь с Л.Ю. и О.М. Бриками». Все подробности в поэме «Флейта-позвоночник», написанном тогда же, в 1915 году: «Сердце обокравшая, всего его лишив, вымучившая душу в бреду мою, прими мой дар дорогая, больше я, может быть, ничего не придумаю». Есть там и «Не поставить ли лучше точку пули в своем конце», и «Видите – гвоздями слов прибит к бумаге я». Всё прочувствовал сразу и обреченно, а мука на запредельном накале длилась еще 15 лет! Читать-то эту поэму страшно, а прожить?..

Маяковский работает страшно много и коротко сам себе рапортует не только о поэмах "Про это", "Хорошо", "Ленин", но и сработанное в РОСТа: «Сделал три тысячи плакатов и тысяч шесть подписей». Без устали ездит по стране, свободно и много мотается по заграницам - и потом отписывается, затевает журналы, ставит с Мейерхольдом свои пьесы, работает в «Известиях», «Труде», пишет детские книги, сценарии…

Лихорадочная многотрудная жизнь «сквозь все волокиты, ненависти, канцелярщины и тупости». Маяковский смеется над этой тупостью и хочет написать книгу - Универсальный ответ собранным запискам (аж 20 тысяч!) Кажется – несгибаемый, стальной, на самом деле – нежный, ранимый, незащищенный. Как и всякий поэт.

Вспомним, не только в Советской России жизнь творческого человека была на взгляд обывателя сплошным кошмаром. В Америке в те же годы таким же факелом горел – и сгорел Джек Лондон. Он тоже вступил в коммунистическую партию, приветствовал русскую революцию, много ездил по стране, пропагандируя учение Маркса. А до того бродяжничал, мыл золото, пробивался в печать, стал наконец богатым и знаменитым. У него были свои идеалы, свой путь к вершинам и такой же неутешительный конец. Умер в 40 лет от чрезмерной дозы морфия.

Маяковский за два года до своей смерти в автобиографии пишет: « Многие говорили: «Ваша автобиография не очень серьезна». Правильно. Я еще не заакадемичился и не привык нянчиться со своей персоной, да и дело мое меня интересует, только если это весело. Подъем и опадание многих литератур, символисты, реалисты и т. д., наша борьба с ними – всё это, шедшее на моих глазах: это часть нашей весьма серьезной истории. Это требует, чтобы о нем написать. И напишу».

Глава называется «1928-й год». Выстрел грянет в 1930-м.

 

Совсем иного свойства биография Александра Блока – ироничное и в то же время наполненное уважительной любовью, даже гордостью, к своей семье, причастной к литературе и науке, повествование. Дед – ректор Петербургского университета, ботаник, владелец Шахматово. Бабка всю жизнь работала над компиляциями и переводами научных и художественных произведений, список ее трудов громаден! Мать поэта и ее сестры – переводчицы, поэтессы. И даже знакомые семейства Бекетовых - Менделеевы – знамениты вкладом в науку и культуру. На две трети его биография - о них, почитаемых и любимых. О себе лишь как о составной части этого прекрасного мира:

"Жизненных опытов" не было долго. Смутно помню я большие петербургские квартиры с массой людей, с няней, игрушками и елками - и благоуханную глушь нашей маленькой усадьбы... Семейные традиции и моя замкнутая жизнь способствовали тому, что ни строки так называемой "новой поэзии" я не знал до первых курсов университета". Александр пишет о любительских спектаклях в доме будущей невесты, о том, что высшее образование даровало ему умственную дисциплину, о благотворных и счастливых вояжах по Италии, Франции, Бельгии, Голландии...

Что уж там сравнивать с той школой, что проходили Маяковский и Есенин! Но беспощадное время жестко ворвалось и в замкнутый мир Блока. Наряду с циклами "Стихи о Прекрасной даме", "Снежная маска", "Фаина" с ворвавшейся в жизнь поэта революцией органично написались и "Возмездие", и поэма "Двенадцать". Современники вопили, КАК мог Блок, автор "Соловьиного сада", написать вот это: "Гетры серые носила, Шоколад Миньон жрала, С юнкерьем гулять ходила, с солдатьем теперь пошла?" - Что за слог, что за лексика, каковы ритмы! А как может быть иначе, если "Черный вечер, Белый снег, Ветер, ветер! На ногах не стоит человек. Ветер, ветер - На всем божьем свете!" Александр ведь не слепой и не глухой, он тоже, как тонкий орган, передает все, что творится на белом свете. И остановиться не может, и бежать от этого не может, хотя гибнет в этом урагане и шторме.

Признаюсь, пока я читала Автобиографию Блока, перебирала его дневники, статьи, мне захотелось написать о нем отдельно. Нет, не так: он уже сам написал свою БОЛЬШУЮ АВТОБИОГРАФИЮ, просто она рассеяна по разным томам, в нее входят и Предисловие к поэме "Возмездие", и статья "Краски и слова", дневники, записные книжки, письма. Высочайший интеллект и зоркий глаз поэта преломили во всех этих документальных очерках страшное и великое время с небывалой убедительностью, выразительно и впечатляюще. И знаете, даже хорошо, что все это рассеяно по разным томам моего столь любимого синего собрания сочинений Блока! Такое наслаждение погрузиться в эти напластования поэтической души - и читать параллельно стихи; разных лет, разных происшествий и переживаний Блока, радости, горечи, скорби и боли.

 

Отдельно. Но вот снова пересматриваю Автобиографии Есенина, Маяковского и Блока - и вижу в них некое единство, спаянность временем, которое испытывает на излом и требует полной отдачи от человека, полного самовыражения. Не важно, кто он, какого происхождения, какая среда его поднимала или убивала. Он выполнит свое предназначение, даже в самый короткий отпущенный ему срок. Потому что - ПОЭТ.