Лина

Игорь Леонидович Михайлов родился 105 лет назад, 1 октября. Писатель, поэт. Родился в Петербурге в семье врача. В 1937 году окончил филологический факультет Ленинградского университета. Работал учителем. Был призван в армию. Осужден на три года «за антисоветскую агитацию». Срок отбывал в Печлаге (судя по датировке стихов — включая 1942 и 1943 годы). В 1944—1945 годах работал на строительстве авиазавода в республике Коми. Затем — в школе рабочей молодежи, в системе народного образования, журналистом в Таганроге. В 1957 году вернулся в Ленинград. Стихи Игоря Леонидовича опубликованы в десятках авторских сборников.

 

ТЮРЕМНАЯ ЭПОПЕЯ

(Отрывок)

 

 

Вся камера была полна

железом, мертво бесполезным:

дверь, пол, окно, кровать, стена

облиты были льдом железным.

Одна параша, как ни странно,

была зачем-то деревянной.

 

Войдя, я тумбочку открыл.

Тут мой предшественник забыл

бумаги масленой клочок

да горстку соли, что в платок

была завязана. Кругом —

окурки, крошки... В руки мне

попалась книга на окне:

«Владимир Лидин. Пятый том».

 

Жилец недавний, кто он был?

Растратил ты или убил?

Или принадлежишь ты к тем,

кто вечно недоволен всем?

А может, друг армейский мой,

что арестован был со мной?

 

Я постепенно привыкал

к тому, что арестантом стал,

что непростительнейший грех

мне звать «товарищами» тех,

кто не успел в тюрьму попасть

и в чьих руках закон и власть

(их должен звать несчастья сын

официальным «гражданин»);

 

что должен руки заложить

ты за спину; что только так

отныне будешь ты ходить

и сзади слышать тяжкий шаг

сапог подкованных. Ты — «враг».

Ты — «контрик». Ни о чем

с тобой не вправе говорить конвой.

 

Я постепенно привыкал

к тому, что сиротою стал,

к тому, что время забывать

свою семью, отца и мать,

что без меня им увядать,

а мне их — век не увидать...

 

 

ПИСЬМО СТАЛИНУ

 

Зажатые железными тисками,

боясь вглядеться в предстоящий мрак,

да, мы писали Сталину из камер.

Свидетельствую: это было так.

 

Писали и за совесть, и за страх,

кто движим верой, кто томим сомненьем...

Я лично написал письмо в стихах,

именовавшееся заявленьем.

 

Быть может, веря страшной силе строк,

надеялся я словом сдвинуть горы

иль просто ухватился за предлог

облечь в стихи моленья и укоры...

О чем писал я? Что, наверно, он

не ведает, заваленный делами,

о тех, кто нагло растоптал закон

тяжелыми тупыми сапогами;

 

что у меня поэма на уме,

а я на глупости теряю время;

что дико в собственной сидеть тюрьме,

уж пусть в фашистской — грешен перед теми;

 

что, понеся подобные убытки,

не сможет вновь разбогатеть душа;

что для поэта нет больнее пытки

жить без бумаги и карандаша...

 

Пусть он прикажет.

Пусть без промедленья

мои попавшие в капкан года

отпустят...

Смехотворней заявленья

Лубянка не читала никогда.

 

И следователь мой, суров весьма,

сказал с наигранным негодованьем,

что, мол, разит от этого письма

антисоветчиной на расстоянье.

 

И, брови рыжеватые нахмуря,

добавил, в папку положив письмо:

— Дать лучший материал прокуратуре

ваш самый злейший враг — и то б не смог.

 

Наверно, и сейчас в моем досье

оно хранится — вроде анекдота —

как старенькое выцветшее фото

моей наивности во всей ее красе.

 

 

 

* * *

 

То тяжкое, что было на веку,

пожизненно гнетет воображенье,

и снятся до сих пор фронтовику

окоп, атака, ужас окруженья;

 

блокаднику — бомбежка, и скольженье

с ведром к воде, где труп вмурован в лед,

и метронома мерное движенье,

ведущее минутам жизни счет...

 

А мне — бредущий сквозь пургу этап,

и гибель тех, кто болен или слаб,

и хлюпанье болота под лежневкой,

 

стрелок на вышке, бдительный конвой,

и шмон, и вставший на поверку строй,

и автомат, что взят на изготовку...

 

 

АНГЕЛЫ

 

Кто утверждает, будто в наши дни

нет ангелов? Есть ангелы. Но чаще

не в райской куще, а в дремучей чаще,

в аду кромешном водятся они.

 

Я знал их за Печорой, в лагерях,

в обители пропащих и увечных.

Легки, светлы, крылаты, человечны —

отбрасывали все: брезгливость, страх...

 

Их заклеймили дикой кличкой ЧСИР,

семьи лишили и надежды всякой...

Их вывезли из городских квартир,

чтоб поселить среди болот в бараках...

 

Любую боль умея понимать,

они ходили за чужими нами,

как за мужьями или сыновьями

жена не всякая и не любая мать.

 

Здесь жизнь была ничтожна и убога,

а смерть разнообразна и щедра.

Спасенья не молила нам у Бога

ниспосланная Берией сестра.

 

Она сама спасала нас. А если

в десятый раз уже мы не воскресли,

на сердце полумертвое живая

рука ложилась, как ответ на SOS,

и слышала щека, охладевая,

горячий дождь ее горючих слез...

 

А у воскресших воскресала вера

в людей и в жизнь: казалось — близок дом.

Кто говорил, что ангелы — химера?

Я сам их видел.

Лично был знаком!