Андрианова Юлия

Продолжаю колоться, плакать, но есть кактусы современной поэзии :)

Следующий автор, в отличие от Геннадия Алексеева, мне с первого стихотворения не понравился. Вернее, не понравилась. И с пятого - не понравилась. И с десятого... А потом первый сборник вдруг взял и закончился, пришлось открывать следующий. Речь о Полине Барсковой, представительнице, по её словам, "физиологического акмеизма". Акмеизм я пылко люблю, а вот физиологичность в стихах - столь же пылко ненавижу. На мой взгляд, её стихи ничего не потеряли бы без описания некоторых подробностей... Но это личное решение автора, возможно, некий бунт против навязываемого эстетства, рафинированности поэтического языка. Тем не менее, я (по праву читателя), запомню автора скорее по строкам, в которых эта физиологичность сведена к минимуму:

 

МАТЕРИНСТВО И ДЕТСТВО

Ещё одно пражское впечатление

 

Неподалёку от места, где покоится Доктор Кафка,

Где были бы объяснимы сувениры, туристы, давка,

Там пустота, изумрудным плющом зарастает лавка.

Посижу-посижу да пойду.

Налево направо прямо.

Износившийся крест, унылая кошка, яма.

Подпоручик Такой-то, Аверченко, рядом – мама

Одного из любимых нами (тобой и мною)

Увлажнителей дум, укрывателей пеленою

Скушной правды о жизни (она-де подобна гною)

Вот лежит на обочине Праги. Одна, бедняга.

И могила над ней – неряшка и растеряха,

И сидит над ней и чешет живот дворняга,

И мычит вдали таинственым шумом Прага.

Вот лежит на окраине Праги, под влажной хвоей.

Так темно и тихо. Я думаю, Дафнис с Хлоей

Беспрепятственно здесь предались бы своим забавам

На ковре смолисто-душистом, живом и ржавом.

На окраине Праги лежит его мама, та, что

Поливала его в тазу из ковша и пела.

И ему казалось, что вся она – словно башня,

В темноту уходило, взлетало, вздымалось тело

Великанши, а он был комочком, комком и комом

Под её рукой – комочком, комком и комом.

От её руки тянуло теплом и домом

В те поры, когда нигде уж не пахло домом

Для него. Но даже это тепло и прелесть,

И прозрачность её, и мнительность, и картавость,

Как любые формы любви, наконец, приелись,

Ничего не осталось.

Умирала она одна – он не смог приехать,

Расценив подобный порыв – как порыв, как прихоть.

И остался там, где сидел: за столом, в очочках,

Кошка мрачно копалась в оставленных ей кусочках,

Птица круглым безжизненным глазом смотрела прямо,

И ему сказали, что в Праге скончалась мама.

Горе горе и горе – он голый лежит на белом,

А она смеётся в своей вышине, как башня,

И жемчужным телом и звёздным телом и снежным телом

Закрывая от слова "странно" и слова "страшно".