Марина Трофимова

Над селом пролетел ветер, прошуршал листьями, как будто провёл по ним своей шершавой ладонью. И стало тихо. Так тихо, что было слышно ворчание реки, огибающей пригорок. И жил на этом пригорке дед Мефодий в своём низеньком доме. Ещё не совсем старый, но этакий настоящий, основательный старик, словно вышедший из рассказов Шукшина и застрявший где-то в советской эпохе. В одно и тоже время он выходил из дома и садился на бревно, вечно лежащее у палисадника. На этом бревне пересидели почти все деревенские мужики. Иные уже и на кладбище, а бревну ничего, полёживает пока.

- Дед, ты бы сказал сыну-то, чтоб скамейку смастерил, у всех скамейки-то…

- А по что? Мне и так хорошо, - прищуривался Мефодий, словно на солнце глядел, - чего материал-то зазря переводить, привык ужо.

В последние годы, в тёплое время, Мефодий, как страж, всё чаще и чаще сидел на этом брёвнышке. Никто из мужиков не проходил мимо просто так. Все останавливались, важно подавали Мефидию руку, садились рядом:

- Ну что, дед, курнём?

- Курнём, - многозначительно кивал он в ответ и лез в боковой карман своих вечных штанов, похожих на те, что носили ещё в годы Гражданской войны. Вытаскивал он оттуда всегда разные вещи: то, махорку, то папиросы, то даже сигареты. Но всегда щедро угощал собеседников, а то ещё и скажет:

- Возьми, возьми побольше, я вот брошу скоро курить-то. Да и ты бросал бы.

Говорил он это всем и не первый год.

Это был своего рода ритуал: хоть раз в день покурить на брёвнышке с дедом Мефодием. Деревня была небольшая, дворов сорок. Суеты тоже немного, да и жили как-то кучно. Так что мимо Мефодьева пригорка пробегали частенько. Во время таких посиделок много чего рассказывал дед о прежней жизни, но дело даже не в этом. В деревне и бабки были словоохотливы до старины. Но Мефодий умел говорить как по писаному, с душой что ли. Всякому слушателю казалось, что он только ему это и говорит. Никого не учил, никого не осуждал, а был как река, что уже за огородом начинается: спокойный, тихий, говорливый, такой незаметный и такой необходимый. Последние десять лет Мефодий жил один. Сначала, после смерти жены, когда ещё силушки было поболе, он и корову держал, сам её доил, и огород сажал, но постепенно всё хозяйство сошло на нет. И как-то сник Мефодий, стал прибаливать, дом запустил, но категорически отвергал предложение сына переехать к нему в город. Даже телевизор не заводил.

- А на кой он мне? Что было, я знаю, что есть – вижу, а что будет, этого никакой телевизер не скажет, - затягивался махорочкой дед. – Вон видишь облачко плывёт. Куда оно плывёт? Знаешь? Не знаешь. А почему? Да потому что природа человеку не докладывает, что она в какую секунду надумает. Вот возьмёт ветер и повернёт назад облака, и прольются они, и останутся в земле нашей, хотя навострились за море-океян уплыть. Ты подумай, минуту назад выше всех, а потом под чьим-то сапогом хлюп-хлюп.

- Ну ты, дед, мыслитель.

- Вот, а ты: телевизер. От мыслей он отвлекает,.. я уж лучше на брёвнышке посижу.

И прозвали Мефодия Мыслителем. Издавна в этой деревне всем прозвища давали. Например, бабку его прозвали Монеткой за то, что она деньги монетами называла. Бывало, забежит к соседке и кличет:

- Мань, а Мань, бери монеты и айда в магазин, там сахар завезли.

А когда умерла жена Мефодия, по деревне вмиг разошлось: «Монетка померла». А если кто и говорил, мол, померла Дарья, некоторые не понимали:

- Кто помер-то?

- Да Монетка.

- А-а-а, - утвердительно кивали головой, мол, знаем. Так что в этой деревне клички приклеивались к человеку намертво. И как только Мефодия угораздило до старости под своим именем ходить?

Много раз сын предлагал:

- Отец, давай ремонт у тебя сделаем.

- Да что уж там. У вас своего ремонту полно, ну его. Пусть всё как при моей Дарьюшке будет. Мне так пойдёт, а помру - делайте, что хотите, - уже тихо заканчивал дед и как-то виновато смотрел на сына.

Набьют холодильник городскими продуктами, сноха потычет во все углы тряпкой, смахивая паутину, натрёт до блеска полы, да и уедут дети опять в свой город. Посмотрит Мефодий на весь этот порядок, повздыхает, вспомнит жену – и опять на брёвнышко.

Пробовали Мефодия и сватать. А что? Ведь не совсем старый ещё. Как-то прибежала Антипиха:

- Слухай сюда, Мыслитель. Хватит тебе одному на облака-то пялиться. Да и осень скоро, простудишься на бревне-то своём. В тёплой избе сидеть надо, около печи. А чтоб не скучно было, я тебе такую бабку присмотрела, как говорит моя внучка, обалдеешь. Она недавно в соседнее село переехала к своей сестре, у ей никого нет.

Мефодий прищурился, достал махорочку. Помолчал. А потом так грустно, тихо-тихо:

- Нет, Ульянушка, мне окромя Дарьюшки никто не нужен. Она ко мне придти, известно, не может, так скоро я к ней пойду.

Антипиха недоумённо уставилась на деда, даже оглянулась вокруг: кого это он Ульянушкой назвал. Потом до неё дошло, что это она, Ульяна Антиповна, да и плюнула:

- Тьфу ты! Ну и сиди тут до конца света, старый чёрт.

И, гордо вскивув голову, поковыляла несостоявшаяся сваха вдоль по улице, а по всем её внутренностям ещё долго разливалось тёплой волной ласковое «Ульянушка».

Однажды, когда кружились в воздухе осенние листья и птичьи стаи, в село приехали врачи. Они дотошно осмотрели детей и стариков, спросили:

- Все?

- Так Мыслитель чё-то не пришёл, ему говорили, что надо прийти.

Ждали-ждали, но Мефодий так и не пришёл. Врачи поехали к нему домой. А потом поползли слухи, что у старика нашли какую-то «сурьёзную» болезнь. Приехал сын. Всю ночь в доме горел свет, иногда слышались громкие голоса, как будто спорил кто-то. Наутро свет погас, всё стихло. Больше на брёвнышке Мыслителя никто не видел. А в январе прилетела весть, что он скончался в больнице после неудачной операции. Сын похоронил отца в городе, хотя старик просил положить его рядом с Дарьюшкой. Да видно, хлопотно было везти отца за сотни километров зимой. Бог ему судья.

Прошла зима. Весной дом Мефодия разобрали и увезли. Наверное, продали в соседнее село. За пригорком по-прежнему журчит речка, приглашая к разговору. Облака собираются в тучки и обильно проливаются дождями на то место, где совсем недавно текла степенная стариковская жизнь. Прорастает трава. И только бревно всё лежит на своём месте. Видно, подгнило уже основательно и никто на него не позарился. Но не всё так просто. Многие видели, как мужики, проходя мимо брёвнышка, снимали шапки и замедляли шаг. Да, сильна деревня памятью, корнями нашими сильна…