Вильям Скотт

- А нет ли у вас покрепче сигарет? – спросил Бродский, когда мы вошли к нему спросить, что еще понадобится для удобства и вообще.

 

Я смотрела на его стол, заваленный книгами и бумагами, клочками бумаг, во все глаза. Когда еще я увижу такое наяву?

 

И так рада была, когда именно меня снарядили отнести ему свойского табаку. Отец вручил мне какой-то домодельный поднос (не в руках же попросту, все-таки нужно особое уважение к гостю), и я понесла этот набор для курения в летний домик. Странно что у нас вообще оказались все эти вещи, отец сроду не курил самосад, однако пока шла я рассмотрела, что и бумага была специальная, пусть не новая, даже чуть измятая, но зато целый ворох, и ножичек. А табак меня вообще поразил – он был почему-то белым, такая щепотка неясных хлопьев, насыпанная в углу маленькой горкой. Как промокательная бумага.

 

Я вошла в полутемную комнатку с этим бедным подносом, поставила, и Бродский жадно выхватил из стопки какой-то несвежий листок и одним движением скрутил папироску – тоненькую совсем, но было видно, как ему вкусно будет ее курить.

 

- Эх, всю жизнь мечтала научиться делать самокрутки, и ничего не успела уловить – так виртуозно вы это сделали! - не знаю, на что я рассчитывала, делая это наглое заявление. Разумеется, он не собирался отвечать, да и я не собралась ждать ответа, весь мой запас смелости вышел, а с ним и я. Возвращалась в дом, кляня себя за вечные дурацкие попытки шутить, не к месту и не ко времени.

 

В нашей с младшей сестрой комнате ночевала сегодня её подруга. Нужно было укладывать обеих, но я все вспоминала раз за разом, как ловко была скручена папироска. Машинально я вертела в пальцах обрывок бумаги, подобранный с принесенного назад подноса. Разумеется, у меня ничего не получалось, как и всегда, но потом меня осенило: дело-то, наверное, не только в умении, но и в бумаге. Я верчу салфетку, а тут нужна особая, вот из этой стопки. Эта оказалась получше. Определенно, стоило потренироваться. Я сунула поднос на подоконник и взяла следующий листок. Он был не белым, как и остальные. Никакая не специальная бумага, просто листы из старой книги, не один год провалявшейся на чердаке, в сарае, а скорее – у печи, для растопки. Края обожжены, налипли какие-то мелкие засохшие насекомые. Текста, впрочем, не было – только рисунки. Черно-белые изображения групп людей. То ли порнография, то ли схемы спасения людей от разных видов смерти. Всматриваться в это не хотелось. Я выхватила из середины самый обожженный лист, треугольный – он обгорел по краям и внутри так, что получилась кошачья голова. Глаза, нос. Надменный рот. Очень достоверно – и крайне неприятно. Бумага плотная, видимо, с форзаца – я поняла это, когда решила смять его и выкинуть в окно. Хорошо еще что я унесла с собой это убожество.

 

Девочки уже улеглись, я погасила лампу и закрыла глаза. В момент пограничья, который иногда улавливается – когда вот-вот заснешь - мне отчетливо прошептали в ухо: «Светааа, уходи отсюда». Так бывает, знаю, но не успела я подумать, что мне это показалось, как услышала это опять и опять. Я вскочила, включила ночник и увидела, что и сестра, и подруга с ужасом смотрят на меня.

 

- Ты это сказала? – заорала я на подругу. – Быстро отвечай, - ты? – но она только таращилась на меня, глупая корова.

 

Мне стало страшно как никогда. К тому же на улице поднялся ветер, сильный настолько, что задувал под отставшие у потолка обои. Но я не имела права показывать, как мне жутко – нельзя напугать маленькую сестру.

 

- Пойдем, - сказала я ей. – Я покажу тебе, что тут никого нет, мы закроемся на замок и заснем.

 

Про «закроемся» я вспомнила поздновато: руки были заняты подносом и дверь на улицу я не заперла, теперь она была нараспашку, ветер легко ее открыл. Проём, ведший в соседнюю комнату, был занавешен желтыми шторами.

 

- Сейчас заглянем туда и увидим, что там никого нет! – от страха я не говорила, а кричала, стараясь заглушить его криком. – Там никого нет! – хотя сразу увидела, что шевелящиеся от ветра занавески кто-то придерживает посередине.

 

Тем не менее я рванула их в разные стороны. Они не поддались – держали крепко. Я сделала вид, что этого не заметила, и рывком отодвинула их в сторону, мы вошли, остановившись на пороге. Комната была свободна от мебели и прекрасно освещена: свет уличного фонаря бил в окна, занавески раздувало как паруса. Темноты не было, нигде, но спокойней от этого не становилось. Наоборот.

 

- Видишь? Тут никого нет! – надсаживалась я.

 

Хотя он там был. Был.

 

Входная дверь оставалась открытой настежь, и хорошо освещенная дорожка вела к летнему домику, где ночевал Бродский. Какие-то полсотни метров.

 

- Не бойся, мы сейчас пойдем к дяде… дяде… Льву! К дяде Марку! – я знала, что никакой он не Лев, его зовут иначе, называла другие библейские имена, но мне было никак не вспомнить это имя. Никак. Такое простое, я знаю его сто лет!

 

Я видела его, разговаривала с ним, он учил меня крутить самокрутки! Но имени я не помнила. Кричала что-то туда, в сад, зная, что спасенья нет. Без имени меня туда не пустят.

 

Я проснулась мгновенно, без осознанного перехода из сна в явь. И вспомнила: Иосиф.

 

P.S. Действительно сон :)