К&Б

Я не стану говорить ни о биографии Осипа Эмильевича, ни о том, почему он выбрал именно то, что выбрал. Про всё это великолепно написала в своих мемуарах Надежда Яковлевна.

Побудило меня к написанию данного эссе ужасающе невежественное и убеждённое в своей правоте высказывание в комментариях о том, что есть у Мандельштама "стишки никакие".(слава богу не на этом сайте)

Так вот, дорогие самонадеянные олухи, нет и быть не могло у Мандельштама такого.

Хочу поговорить о его раннем творчестве, а именно о сборнике "Камень", а ещё конкретнее, о нескольких стихотворениях из этого сборника.

 

Осип Эмильевич, как и все поэты того времени, естественно, не смог уйти от влияния немецкой литературы, которая оказала огромное воздействие и на Александра Александровича, и на Марину Ивановну, и на Анну Андреевну, и на Бориса Леонидовича, но на всех по разному.

До Петра Русь ориентировалась на Византию. Но "прорубленное окно" впустило свежую струю воздуха западного с ароматами классической немецкой философии и романтизма. И если Александр Сергеевич лишь описывал обучение в немецких университетах юношей Руси в "Евгении Онегине", то Жуковский, Ломоносов, Одоевский, Тютчев - учились, женились, посещали и даже работали в Германии. Ну, Тютчев, например, несколько лет прослужил дипломатом, и в приятелях у него был Гейне. И все они учились у великих немецких классиков и современников, подражали им. Например, не было бы Шиллера (или не узнай его творчество) - не было бы и баллад Жуковского, а "Русские ночи" Одоевского не родились бы без "Ночных рассказов" Эрнеста Теодора Гофмана и " Гимнов к ночи" барона Фри́дриха фон Ха́рденберга, писавшего под псевдонимом Новалис.

 

Однако, Мандельштам в большей мере обязан Элладе. И вроде как Германия не должна была затронуть его творчество никаким боком. Но..не всё так просто в этой жизни.

Родившийся в еврейской семье в Варшаве, но выросший в Петербурге, Осип брал истоки в торжественно стройном русском Петербурге и хаосе иудейском (с) (автобиографическая книга Мандельштама "Шум времени")

И вот от этотого-то "хаоса иудейского" поэт бежал всю свою жизнь, но так и не убежал. Своего еврейского происхождения он не стыдился и не мучился данным фактом вовсе. Но...Мандельштам ненавидел любой хаос, боролся с ним, хаос был ему чужд и враждебен. Ну а что могло лучше всего противостоять хаосу? Конечно же, порядок и единство. И того, и другого в лютеранстве пруд пруди.

Осип с детства был знаком с текстами Шиллера, Гердера, Гёте. И всё благодаря его отцу, который стал для него одновременно носителем "косноязычия" и "иудейского хаоса", но и предпочёл мир немецкого Просвещения книге Бытия. Вот что пишет об отце Осип в книге "Шум времени":

«…отец переносил меня в совершенно чужой век и отдаленную обстановку, но никак не еврейскую. Если хотите, это был чистейший восемнадцатый или даже семнадцатый век просвещенного гетто где-нибудь в Гамбурге… Четырнадцатилетний мальчик, которого натаскивали на раввина и запрещали читать светские книги, бежит в Берлин, попадает в высшую талмудическую школу, где собирались такие же упрямые, рассудочные, в глухих местечках метившие в гении юноши: вместо Талмуда читает Шиллера, и, заметьте, читает его как новую книгу» и

«Книжный шкап раннего детства спутник человека на всю его жизнь. Расположенье его полок, подбор книг, цвет корешков воспринимаются как цвет, высота, расположенье самой мировой литературы» Шкаф раннего детства Осипа был набит книгами Шиллера, Гёте, Гердера.

 

Мать Осипа, еврейка по происхождению, но еврейка из рода Венгеровых, исследователей русской литературы, которым хаос был чужд, профессиональный музыкант, совершенно осознанно прививала своим детям (и себе заодно) любовь к русскому языку и русскую культуру.

Родители вывозили детей в Германию, в Германии же Осип обучался два года в университете, изучая (по собственному выбору) русскую культуру и русскую поэзию, в то же время совершенствуя свой немецкий.

 

Надежда Яковлевна в мемуарах писала, что для Осипа Эмильевича немецкая поэзия была самой близкой. Он считал, что русская поэтическая культура сформировалась обобщая и адаптируя достижения культурно-эстетические Германии и Франции. Соединить несоединяемое, придав ему собственную неповторимость - вот чего хотел с юных лет и чего в итоге, безусловно, добился, Мандельштам. "Суровость Тютчева с ребячеством Верлена...соединить, придав свою печать" - эти строчки Осип написал в семнадцать лет.

 

В 1913 году выходит первый поэтический сборник Мандельштама "Камень". Не буду разглагольствовать на тему - почему именно камень, думаю, это все знают, ибо это очевидно. Интересен он мне вот чем (в данном эссе). В нём впервые появляются стихотворения, исполненные немецкой культурной действительности.

 

Во-первых, стихотворение "Лютеранин"

 

Я на прогулке похороны встретил

Близ протестантской кирки, в воскресенье.

Рассеянный прохожий, я заметил

Тех прихожан суровое волненье.

 

Чужая речь не достигала слуха,

И только упряжь тонкая сияла,

Да мостовая праздничная глухо

Ленивые подковы отражала.

 

А в эластичном сумраке кареты,

Куда печаль забилась, лицемерка,

Без слов, без слез, скупая на приветы,

Осенних роз мелькнула бутоньерка.

 

Тянулись иностранцы лентой черной,

И шли пешком заплаканные дамы,

Румянец под вуалью, и упорно

Над ними кучер правил вдаль, упрямый.

 

Кто б ни был ты, покойный лютеранин,–

Тебя легко и просто хоронили.

Был взор слезой приличной затуманен,

И сдержанно колокола звонили.

 

И думал я: витийствовать не надо.

Мы не пророки, даже не предтечи,

Не любим рая, не боимся ада,

И в полдень матовый горим, как свечи.

 

1912

 

Читаешь и сразу же, прям молниеносно, всплывают Тютчевские строки:

 

Я лютеран люблю богослуженье,

Обряд их строгий, важный и простой, –

Сих голых стен, сей храмины пустой

Понятно мне высокое ученье.

 

Не видите ль? Собравшися в дорогу,

В последний раз вам Вера предстоит:

Еще она не перешла порогу,

Но дом ее уж пуст и гол стоит, –

 

Еще она не перешла порогу,

Еще за ней не затворилась дверь...

Но час настал, пробил... Молитесь богу,

В последний раз вы молитесь теперь.

 

16 сентября 1834

 

Обоим близка сдержанность похорон протестантов. Скудный обиход - это честность, правдивость без тени, без намёка на патетику. Ранняя поэзия Мандельштама сурова и строга по своему строю и образности, подобно лютеранству. Но Мандельштам "..вытравил в себе романтика, не затронув в то же время поэта" (Гумилёв в рецензии на сборник "Камень").

 

И, конечно же, второе стихотворение, - "БАХ". Под которым и позволили себе столь необдуманно выказаться некоторые "ценители прекрасного".

 

Осип Эмильевич, выросший в музыкальной семье, получивший глубокие и прочные познания в музыке с детства, обучающийся музыке, не просто любил музыку, а любил страстно. Но не говорил об этом никогда. "В музыке Осип был дома, а это крайне редкое свойство." Анна Ахматова.

Мандельштам боготворил и Тютчева ("Но камень Тютчева, что, «с горы скатившись, лег в долине, сорвавшись сам собой иль был низвергнут мыслящей рукой», — есть слово."), и Баха ("..мы вводим готику в отношения слов, подобно тому как Себастьян Бах утвердил ее в музыке") Немецкий гений был ему очень близок. В своём манифесте "Утро акмеизма", написанном, кстати, в одно время со стихотворением "БАХ", Осип Эмильевич недвусмысленно высказывается о творчестве композитора: "Как убедительна музыка Баха! Какая мощь доказательства! Доказывать и доказывать до конца: принимать в искусстве что-нибудь на веру недостойно художника, легко и скучно..."

Он им восхищается, да и весь текст стихотворения - восторг великим мастером полифонии.

 

Здесь прихожане -- дети праха

И доски вместо образов,

Где мелом -- Себастьяна Баха

Лишь цифры значатся псалмов.

 

Разноголосица какая

В трактирах буйных и церквах,

А ты ликуешь, как Исайя,

О, рассудительнейший Бах!

 

Высокий спорщик, неужели,

Играя внукам свой хорал,

Опору духа в самом деле

Ты в доказательстве искал?

 

Что звук? Шестнадцатые доли,

Органа многосложный крик --

Лишь воркотня твоя, не боле,

О, несговорчивый старик!

 

И лютеранский проповедник

На черной кафедре своей

С твоими, гневный собеседник,

Мешает звук своих речей.

1913

 

 

Первые строки стихотворения вводят в лютеранскую кирку:

 

Здесь прихожане -- дети праха

И доски вместо образов,

Где мелом -- Себастьяна Баха

Лишь цифры значатся псалмов.

 

Не просто вводит, а описывает её. Описывает скупо и не только интерьер, но и прихожан.

Что интересно, и в "Лютеранине" - "Тех прихожан суровое волненье.", и В "БАХе" - "Здесь прихожане - дети праха", прихожане тут как тут, сразу, в лоб, с первых строчек. А вот в его стихотворениях о православной церкви "Айя-София" и о католической "Notre Dame" преобладает именно пространство храмов: здесь и позолота, и купола, и арки, и своды, и стены. Любуется и изучает эстетику церемоний православной и католической церквей. В "БАХе" же поэт ограничивается скупым "доски вместо образов" и "мелом ...цифры значатся псалмов", то есть община и написанные мелом цифры для прихожан. И, конечно же, всё это на фоне Тютчева, но если Тютчев пишет "пустая храмина" и всё, то Мандельштам идёт дальше - он, описывая строгость кирки, одновременно, тут же даёт сравнение её с православной церквой - "и доски вместо образов". В двух словах - а сколько сказал, а?! Если при описании православной и католической церквей Мандельштам не упускает подробности, то здесь, для описания протестантской, ему хватает короткой и сухой, но ёмкой в своей строгости и простоте, одной строфы.

 

И далее:

 

Разноголосица какая

В трактирах буйных и церквах,

А ты ликуешь, как Исайя,

О, рассудительнейший Бах!

 

И опять обращение к контрасту! Контрасту между "буйными трактирами" и "церквами". Но и не только. Мандельштам не был бы Мандельштамом, если бы всё было так просто и однозначно. Не зря Осип Эмильевич через весь свой творческий путь бережно пронёс любовь к готике, своему глубочайшему переживанию, к которому возвращается и возвращается до самых поздних своих стихов.

А в данной строфе столько лексем, что диву даёшься. Эта "разноголосица" - и диссонанс между музыкой и словом, и какофония, и смешение и великолепная полифония. Разноголосица между трактирами и церквами, но и разноголосица и в трактирах, и в церквах. И многоголосие непревзойдённого мастера полифонии - БАХа. Для Мандельштама, как уже упоминалось выше, главный принцип творчества - единство. И вот он пишет в заключительном катрене, что музыка и слова смешиваются и заглушают друг друга. Проповедник "мешает звук своих речей" с музыкой Баха. Но и это не всё - конфликт, конфликт между церковью и неудержимостью мирской, который вламывается не только в церковь из-за её пределов, но является следствием отсутствия границ между миром и церковью и разноголосицы музыки и слова внутри церкви. Во как.

Но и это не всё! В самом начале стиха идёт противопоставление, сравнение православной и протестантской церквей. И, продолжая его, почему бы не сравнить православное песнопение, отличающееся редким многоголосием, с монотонностью органной, м? Здесь, кстати, на помощь приходит (в подтверждение верности толкования) и употребление Мандельштамом слова "церквах". Не "церквях", а именно церковно-славянская форма "церквах". Но здесь неугомонный Осип нам опять подсовывает "сюрпризик" - "А ты ликуешь, как Исайя", а это ничто иное, как упоминание известного хорала "Исайя, ликуй", который исполняется при обряде бракосочетания, причём, при православном обряде. А это значит, что перед нами и сравнение, и смешение эстетических и музыкальных особенностей различных вероисповеданий. И подобная "петрушка" под сложнейшим "соусом" - вполне обыденна для Мандельштама.

Ну и безусловно всё второе четверостишие - это сплошной восторг Бахом, о чём и говорить-то мне не стоило, всё черным о белому писано.

 

В третьем четверостишье - вся смысловая нагрузка уместилась в одном слове

 

Высокий спорщик, неужели,

Играя внукам свой хорал,

Опору духа в самом деле

Ты в доказательстве искал?

 

и слово это - "доказательстве". Мандельштам же считал, что "Доказывать и доказывать до конца: принимать в искусстве что-нибудь на веру недостойно художника.." Да, частица "неужели" вносит толику сомнения и иронии к чужому недоверию, но и только. И опять, опять всё на контрасте! Это вот "Высокий спорщик", или вот:

 

Что звук? Шестнадцатые доли,

Органа многосложный крик --

Лишь воркотня твоя, не боле,

О, несговорчивый старик!

 

"многосложный крик" и тут же - "Воркотня". Всё на контрасте! Вроде бы крик и воркотня - вовсе не рациональные эпитеты, но вот рядом-то - многосложный, а выше - шестнадцатые доли. И получается, что состоящий из множеств слогов, но вот эти шестнадцатые - они упорядочили и разложили на метрические единицы звук органа, как бы математически вычислили его. Но здесь ещё и запараллелены музыка и поэзия. А ещё многосложный - это же имеющий много граней, сторон и так далее, Вот и выходит, что орган-то не простой "субчик", он противопоставляет свой импульсивный крик своей же рациональной многосложности. Ай да Мандельштам! Ну и контрапункт никуда не делся. (Кстати, контрапункт тоже толкуется двояко - в музыке - это одновременное сочетание самостоятельно звучащих двух и более мелодических голосов, а вот литературоведы используют данный термин при определении двух и более одновременно происходящих событий)

 

Постоянно идёт противостояние, борьба что ли, чувства и рассудка, рациональности и иррациональности. И причем, происходит это не только в лексике, но и в синтезе стиха, то есть в объединении разрозненных понятий или образов в единое целое. Четыре обращения к Баху. Он и "рассудительнейший Бах", и "высокий спорщик", и "несговорчивый старик", и "гневный собеседник". Мандельштам обращается к нему на ТЫ. Всё это выражает не только высоко-эмоциональное отношение к композитору, но и усиливает доверительность общения с Бахом.

 

Державин - Тютчев - Мандельштам. Осип Эмильевич продолжил, а по большому счёту возродил, органную тему в поэзии, в русской поэзии. Органную образность Державина подхватил Тютчев, продолжил Мандельштам, но уже не абстрактно, а на конкретном жизненном примере - на творчестве Баха. Вот и получается, что в своём споре с Бахом Осип Эмильевич использует средства немецкого барокко и его русских последователей.

В стихотворении музыка Баха - это олицетворение риторико-эстетических принципов протестантизма. Основа же её - парадокс соединения рационально строго выстроенных форм и иступлённо-восторженного порыва. В протестантстве сам принцип соединения слова и музыки не является диалогом плодотворным и взаимодополняющим, но диалогом-диссонансом, при котором собеседники не желают слушать, и не только не слушают, но и заглушают друг друга.

 

Ну и на прощание очень хочется сказать:

 

Осип Эмильевич Мандельштам - "Чудо без предтечи и продолжателей".