Дедова черешня
В старой фуфайке, пропахнувшей нафталином,
дед мой готовится к лету – обходит сад:
то он прищурится, глядя на куст малины,
то обратит на черешню понурый взгляд.
Не плодоносит черешня уже три года,
будто сигналя – мол, дело не в ней одной:
«Сколько осталось-то деду до перехода
из постаревшего этого – в сад иной?»
Дед не сдаётся, однако, во всём упорный:
– Нет, – огрызается, – дудки! Ещё не срок!
– Дед, – говорю, за фуфайку его одёрнув, –
ты б разговоры для бабушки приберёг.
(С бабушкой дед неохотно ведёт беседы.
Вместе полвека – зачем языком молоть?)
– Ух, отстегаю!.. Но стонет: с войны у деда
пуля меж рёбер. – Отпустит сейчас, погодь!
Боль отпускает – он тянется за лозиной.
Ноги мои подкосятся сейчас, вот-вот…
Дед же – смеётся: – Когда б это было в зиму,
ох, запустил бы снежком в твой нахальный рот!
Вместе смеёмся. А после – берём накидки
(бабушкой сшитые марли в сплошную ткань)
и покрываем деревья, чтоб ни улитки
не добрались до плодов, ни иная дрянь.
И для черешни накидка такая сшита.
Дед теребит её, хмурится, губы – в нить.
– Что ж, – говорит, – коль от времени нет защиты,
надо б себя от уныния защитить.
В марле черешня невестой стоит – вся в белом.
Лыбится дед: – Вот и цвет тебе. Какова!..
…Дедова рана лет тридцать как отболела.
Пущено дерево мёртвое на дрова.
Снятся мне часто фрагменты из жизни прежней.
Снится и то, что на зов
торопясь иду –
к деду,
и знаю:
весною цветёт черешня,
и плодоносит –
в далёком, ином саду…
