1996

Колено горит. На штанине огромная дыра, сквозь которую виднеется противное бордовое месиво. Ещё у меня разбита губа, и наверняка вылезет синяк на подбородке.

Хочется зареветь, но я уже не ребëнок. Мне почти одиннадцать.

Дело не в порванных штанах и не в разбитой коленке —меня унизили на глазах у всех. Это гораздо хуже.

Пытаюсь открыть дверь своим ключом, но ничего не выходит. Папа дома. Он появляется на пороге, привычно тихий, одетый в растянутую олимпийку. Смотрит сверху вниз. Изучает.

Мой папа не похож на Ченса Будро. У него очки с толстыми стëклами в чëрной роговой оправе, заметная лысина и тихий, дребезжащий голос. А жаль... Настоящие герои выглядят иначе.

Готовлюсь к ругани, но папа неожиданно обнимает меня за плечи и притягивает к себе, вынуждая уткнуться носом в скользкую синтетическую ткань. От него пахнет одеколоном "Шипр", табаком и канифолью.

— Плачь!

Звучит как приказ.

— Мужчины..., — мямлю я. Хочу сказать "не плачут", но во рту сухо, как в пустыне, и слова липнут к нëбу.

— Синяки пройдут. — Папа гладит меня по голове, и я расслабляюсь, врезаясь лбом ему в живот. — Шрамы на теле — это ерунда. Главное, никогда не позволяй им оставлять шрамы у тебя в душе. Плачь, сынок!

— Мужчины не плачут...

— Все плачут. Иногда.

— И Ченс Будро?

— Он тоже. Только никому не говори.

Не знаю, верить или нет, но реву. Громко, взахлёб, по-настоящему. Боль, обида, невысказанные слова льются из глаз, текут по щекам, по подбородку, по шее. Становится легче...

Оказывается, мужчины тоже плачут. Даже такие, как Ченс Будро. Просто об этом нельзя говорить.

Я умею хранить тайны. Это останется между нами.

Никто не узнает.

2024

Меня не взяли на похороны. Мама сказала, ребëнку там делать нечего. Я начал спорить, потому что он вообще-то и мой дедушка тоже. Ну, то есть был.

Бесполезно. Меня всё равно оставили дома.

А потом я видел, как плачет папа. Я сказал, что мужчины не плачут, а он показал какого-то челика по фамилии Бурда и сказал, что этот Бурда тоже плакал, когда было плохо. Ну, не знаю... Хотя от чувака с такой причëской можно ожидать чего угодно.

Папа просил никому не рассказывать, и я пообещал.

Вечером я долго не мог уснуть. Я не плакал, может, совсем чуть-чуть. Тогда пришëл папа. Сел на кровать и стал гладить меня по голове, как маленького. А потом сказал, что дедушка бы мной гордился. И этот Бурда —тоже.

Не такая уж и дурацкая у него причëска, если подумать...