в̶ ̶п̶е̶р̶в̶ы̶х̶ ̶с̶т̶р̶о̶к̶а̶х̶ ̶п̶и̶с̶ь̶м̶а̶

в̶и̶н̶о̶в̶а̶т̶а̶ ̶с̶а̶м̶а̶

 

В первых строках письма я спешу сообщить: наступила седая зима. Ты, поди, в плюсовых палестинах забыл, как она наступает: мандариновым множеством, ранним мерцаньем в домах, конькобежным наивом, медлительным снегом впотьмах, филигранью шажков голубиной некормленой стаи.

 

н̶е̶ ̶т̶е̶р̶п̶л̶ю̶ ̶г̶о̶л̶у̶б̶е̶й̶ ̶—̶ ̶п̶р̶о̶г̶о̶н̶и̶ ̶и̶х̶,̶ ̶п̶у̶с̶к̶а̶й̶ ̶у̶л̶е̶т̶а̶ю̶т̶

 

Льды готовят диверсии, дворник сеет разумную соль, "вытерайте падошвы", — строчит объявленья консъержка; и продрогший профессор поучает: "Нинуля, изволь вспомнить курс орфографии; стыдно, Нинуля, невеждой!.."

 

Игнорирую пренья. Врезаюсь в тепло, как в стекло, как в ЖК монитор — но внутри монитора всё те же константы: стынь, и синь, и на фоне зефирно завьюженных гор благородный герой — златокудрый добряк-лабрадор непрестанно спасает хромого пастозного Санту.

 

Выключаю. Орут: "Мама, дай досмотреть!" Проверяю элжуры, ору, отбиваю, перчу, завершаю. После душа — огромная майка с печатью "Дайр Стрейтс": ты забыл, уходя, я забыла о вето "не сметь" — и порой укрываюсь дайрстрейтсом, как нежно заношенной шалью.

 

Время жмёт на рестарт — и звучит эклектический блюз, и цветут амариллисы в метре от веры-надежды, и я чувствую: пахнет июлем, который люблю, и еще —

эспарцетовым мёдом,

молочным улуном,

морским побережьем.

 

и̶ ̶т̶о̶б̶о̶й̶ ̶—̶ ̶б̶е̶з̶ ̶р̶у̶л̶я̶,̶ ̶б̶е̶з̶ ̶в̶е̶т̶р̶и̶л̶,̶ ̶б̶е̶з̶ ̶о̶д̶е̶ж̶д̶ы̶

 

Утомила, наверное. Всё-то ты, милый, в трудах — в плюсовых, в палестинских... и снега критически много: хлопья — белые вишни — оседают на хрупких ветвях, на тугих проводах, устилают пустую — на радость консъержам — дорогу.

Вытераю слезу.

Но дайрстрейтс я тебе не отдам, заказной бандеролью не вышлю.

Не жди, ради бога.

 

Р̶.̶S̶.̶