Ей снились бородатые деревья. Говорящие, лохматые и страшные. Но что-то волнующее таилось за их мычанием и скрипом... Что-то большее, чем страх.

Наверно, это было предвкушение чуда.

 

Старческий сон зыбок. Старушка металась в нём, ища выход из бородатого и косматого леса, отчаянно силясь расслышать речь деревьев, понять их стоны и гуки. Хуу - коротко и гулко говорил бук. Уух - что-то протяжно пояснял старухе покрытый мхом клён...

 

Смертью и осенью пах глухой старый лес. В нём не отражались древестные речи и звуки. Ни хруста, ни стона не разносилось по лесу. И ветер тихо шумел только над старушьей головой, а не гулял верхами, волнуя кроны... Нет, только над ней шумел тихий ветер, словно пытаясь отчаянно разбудить спящее лесное царство мёртвых тропинок и жухлой листвы. Напрасно... Лес застыл, закостенел, зачах, и пропах сыростью. А серое небо, казалось, оседлало верхушки деревьев, взяло их в полон, и дланью накрыло, словно жестокая мать нелюбимое дитя. И дитя не кричало. Спало, уткнувшись в затхлые простыни духоты и мха.

 

Старушка проснулась. Тёмен был час. Комары устало пищали за пологом. Сверчками часы скребли выцветший циферблат. Уже не различишь во тьме, какой час показывают фосфорные стрелки на фосфорных точках диска... Выцвел фосфор вместе с цифрами. И старушке даже удобнее было так, в безвременьи, прикидывать время: авось застынет? Но часы она заводила исправно. Других ни в доме ни в округе не было. Да и самой округи не было давно. Давно...

 

Дом начинался с широкой постели, под толстым бледно-серым пологом, спасавшим от комаров, жадных мух и ос. Спальня разрасталась в жилище, и вот уже старая скрипучая, но верная лестница, чуть уже постели, вела на давно забытый второй этаж, где пустые комнаты тихо хранили пыль воспоминаний. Копили её, как скупец - золотую пыль. Берегли от случайного сквозняка, чтоб не развеял, и вьедливой плесени, чтоб не украла. Но кто из людей помнил сами комнаты второго? Старушка на верх не хаживала. Зачем? Там прошла её молодость, позабыто-забытая. К чему ворошить то, что давно отцвело?

Её старость обжила первый: кухня, силовая, коридор, прихожая и гостиная. Кабинет, спальня, чуланчик с утварью. Всё тихо и мирно, чисто и светло...

 

Старушка была упряма.

Она умела тянуть время, лишь вы время не вытянуло её никуда. Особенно - на тот свет. Так что ослепшие часы с бельмами фосфора, и толстый серый полог над широкой постелью, да верная старая лестница, скрипящая от давно забытых шагов... Всё старушку устраивало.

Течёт река где-то далеко в лесу, вот и пусть течёт. А я, - думала старушка, - ещё поживу себе тут, без глупостей и приключений.

Приключениями она называла жизнь. Глупостями - людей.

А время и судьба казались ей той самой лесной рекой из молодости и детства, которая, как и они, уже далеко далеко утекли.

 

Но сны.

Они появились вдруг, и лишь потом старушка поняла: сны приходят с ненастьем.

Едва повеет холодный ветерок, предвестник ливня, или синяя туча наползёт под вечер, знай - присниться говорящий лес.

Сперва он пугал до оторопи, а сейчас... Пол века старушка жила одна в своей избушке. Когда-то старую избу расширили и настроили, крепко, добротно, по-деревенски. И сейчас дом лишь усмехался бурям и грозам: не пройдешь! А самой деревни уже не было. Забрали её городские печали и сонное время...

Вот и пусть себе меняет времена года да зной на мороз - меня времени не взять, - думала старушка, с ухмылкой просматривая на свои часы. Те врали в так старушьим мыслям, и тикали, усыпляя округу.

Но не лес.

 

За четверть века он подобрался к дому, подъел деревенские поля, потом огороды, а потом и удочки. Теперь добрался и до старушки. Крупа, вода, соль, чай да сахар у неё были запасены впрок. Помирать-то она не собиралась. А теперь и дрова пришли к порогу. Не сходя с крыльца в ненастный день, можно наломать веток для печурки, да шишки ближайших сосен пусть в расход...

И ничего бы не мешало старушьей скуке и одиночеству, и никто не тревожил бы её спящую совесть, кабы не чудные сны.

Стряхнуть их рукой, запить сладким чаем не получалось. Лезли, проклятые, в ненастную ночь, а погода уже клонилась к осени. С холодного мая чудные деревья терзали старушечьи дрёмы, а что будет зимой? - тут старушка вздрагивала и глядела на часы, - не остановились ли?

Часы шли.

Дни сплетались с ночами.

Лето становилось холоднее, удлиняя тени, сумерки, сны...

 

Буря разразилась внезапно: к вечеру, короткому, но тёплому, сгустились тучи, отсвечивая алой зарёй на иссинях боках. Затем заблестали молнии. Ветер крепчал. Лес у порога, молодой да наглый, стучался в старушечьи окна, хлестал чёрные балки крыльца, шумел в такт бури сочными листьями.

А где-то далеко гудели под ветром его собратья: большой и старый бор у реки, шелестящий осинник, дубрава у деревни, на месте давно разрушенной церкви...

 

Старушка заперлась на все засовы. Заслонка в печи, на окнах, где можно, ставки в два пальца толщиной, тяжёлые пыльные шторы глушили наглый стук и тяжёлый гул. Даже свечи не зажгла старуха: не найдёт её во тьме ни буря, ни ветер, ни смерть. А время она давно приручила, - вон оно, тусклыми стрелками обшаривает слепой циферблат.

 

Рухнул ливень. Застучали по крыше сорванные шишки, сломанные ветки, тяжёлые капли. Заблестали, загрохотали гроза... И тут старушку сморил старческий сон. Как сидела у стола, подальше от спальни, так и уснула под хлопанье сорванной ставни...

Тут к ней и пришел бородатый лес.

Он проник в дом по стене старой избушки, - вскарабкался по брёвнам, разломав пару наружных досок. Влез под стреху, цепляясь усами и бородищей, да и проник на второй этаж, в тихую комнату, дверь которой не запиралась. Замок в детстве сломал старший брат старушки, дерзкий и непоседливый. Он утонул в той самой реке, когда старушке было десять. Или в лесу сгинул, как ворчали деревенские старики... Замок чинить и не стали.

Старушка очнулась как раз тогда, когда под бородатым гостем заскрипела верная ей лестница. Хрум-бум, спускался невидаль во тьме, и пахло от него дерзко и дико: сочной хвоей и прелой чащей, спелой земляникой и сухим мхом, лесным озером и папоротником, муравьями и корой... Во тьме его очи светились болотными огоньками...

Леший! - пронзила старушку догадка, и тяжело откликнулась на сердце.

- Вот я и пришёл за тобой, Катерина.

Вставай, выходи.

Старушка повиновалась, и словно читая его мысли, расслышала за шумом бури:

ни детей-то у тебя не было, ни семьи не сложила... Сродственники, одинокие да проклятые судьбой, зовут. Лес нас прибрал с погостов, с чащоб да с омутов вытянул. И твоё время пришло. Выходи, Катерина

 

На застывшие стрелки часов старушка обернуться не успела. Во тьме подошла тихо к двери, откинула засовы, и вышла на крыльцо.

Блеснула молния, и ещё, и ещё... У порога плясал молодой лес. И казалось, десятки чёрно-зелёных рук тянут к старушке узловатые пальцы, силясь втянуть её в дикий танец, сорвать с крыльца, как тряпичную куклу, и унести на руках к себе, в чёрно-зелёную мглу.

Но леший сам подхватил Катерину, шагнул за порог, и прыгнул в бурю, прошептав: вот беснуются дети наши. Теперь ты станешь им сестрой.

И Катерина не ответила. Седые прядки её волос сплелись с космами брата-лешего, и унеслись, понеслись с ветром.