ДВА ГОРОДА
АВГУСТ
Здесь ни к чему ненужные слова. Закат над куполами – киноварь,
ревет от ретро-шлягеров бульвар, и чайки, не тождественные морю,
лениво мерят поперек и вдоль мерцающую дымку над водой, -
мой город, по-язычески святой, всего лишь тема в нашем разговоре,
всего лишь хаос улиц и река, причина привыкать и отвыкать, -
твоя улыбка попадает в кадр, шорт-лист воспоминаний в телефоне,
хранить ее, как свет от маяка. Печаль моя светла, но не легка.
Фрегатом входит в Яузу закат
и тонет.
ИЮЛЬ
Но лошадки твои с подводами – только сны в одиночной камере.
Серафим не последний вроде бы смотрит Родя на город каменный,
вертит крестик свой кипарисовый, словно пулю с резьбой, и бледные
кони скачут. Суды записаны на страницах газет легендами.
Ренессанс выплетает кружево над Канавой, а щи – капустные:
перед крысами и старухами сложно богом себя не чувствовать
и крестить их в жаре, соборовать в сальном чаде стальным касанием.
Смотрит Родя из тени города, как мещанка с моста бросается.
Быть бы ангелом, зло карающим, но нет гордости у распятого:
нищета – это девка та еще, желтым цветом глаза запятнаны.
Питер душен (что будет в августе? Соловки или дым концлагеря?),
век предчувствует бесов с радостью: под кровавыми выйдут флагами
с кокаином, свечой, кадетами, будет площадь кишеть матросами.
Соня в нимбе стоит раздетая – Магдалина простоволосая.
Четки порваны, дни растрачены, бездна смотрит в людей – та самая.
Соня видит лишь книжных мальчиков, красотой её не спасаемых,
кудри слабой рукой погладит им – станут мальчики скоро трупами.
А лошадка как прежде падает – хлыст молитву поет над крупом ей:
бесы знают, в чем святость Родины, но глазами глядят паучьими.
Ты не плачь над упавшей, Роденька,
пристрели ее,
чтоб – не мучилась.
