Пашков
За окном, будто стиснуть пытаясь в объятиях город,
самолёт расправляет крылья среди облаков.
День стирается с неба, и темень гадюкой за ворот —
в подворотни и улицы.
В кухне сопит Пашков.
На домах оживает реклама, по крышам и рамам
расползается, точно пот, и у города – жар.
«И в кого ты лентяй!» - причитает Пашкова-мама,
тащит в кухню аквариум круглый, как самовар.
Там, внутри, отправляя сигналы рассерженным нам,
трепыхают неоны зелёным и красным, и снова зелёным.
Мне домой бы скорее, к тетрадкам и дневникам,
только мама-Пашкова грозится к чертям ядрёным —
самовар.
Мол, мешают учёбе цветные минтаи.
Помню, мама вот так же когда-то пугала меня.
Я реву, как белуга. Со мною Пашков подвывает.
Всё кончается чаем.
И пахнет лимоном стряпня.
Самолёт улетел, и за ним поплелись облака.
Ухожу — за плывущими строчками в серых фасадах.
И купить бы аквариум…
Выбросить хочет щенка
Воробейкина-мама. Мне завтра спасать усатых.
Собаки декабря
Вцепился снег собакой декабря
в завалинку районного роддома.
Тропинками, по краю пустыря, -
меня несли домой увитым комом.
Глазели ели в складки покрывал,
а снег то выл, то песню напевал.
На небе, как на выцветшей афише,
след самолёта таял и смолкал.
Так прошлое моё — всё тише, тише…
Там радовался мне хромой Полкан.
И выбеленный изморозью день.
И фыркал с карусели мне олень.
И всё меня несли бы, и несли
завёрнутые в иней дедморозы,
окраиной заснеженной земли.
Кололи бы снежинки, как занозы,
слепые окна тихого квартала.
Собака белым сторожем бежала,
подхватывая варежки и шарф,
когда на лыжах ёлке – прямо в лоб.
Когда не солнце – выстуженный шар
катился за чернеющий сугроб,
а я глядела – нет ли там сокровищ.
Ресницы закуржавели.
И брови…
В мгновения укутанная жизнь.
Недлинная, и будто не серьезна.
Не хочется ни плакать, ни блажить, –
обнять бы всех – собаку, дедморозов.
И просто жить, богатой мелочами.
А снег внутри пусть греет, словно пламя.
