Родька - восьмилетний мальчик болеет. Третий день его не пускают на улицу - у него жар. В избе тесно: "зала', где стоит горка с посудой, стол да две лавки. Сундук - за деревянной переборкой. На нём Родька спит, укутавшись в застиранное лоскутное одеяло. Дома никого. Кот Васька ушёл по своим кошачьим делам ещё с вечера. Мать, как и собиралась, отправилась за озеро в село к бабушке - та обещала дать для Родьки башмаки, что выменяла на прошлой неделе у заезжего шорника. Играть неохота, да и надоели эти игрушки: зелёное стёклышко от бутылки, глиняная свистулька, деревянный пистолет. Митька - закадычный друг не приходит. У него тоже развалились башмаки. Бывает,что мамки им обоим дают свои опорки, в каких коров доят, только гулять в них одно мучение - сваливаются они то и дело, вязнут в грязи. А грязи нынче ого сколько: весна не задалась.

Горло болит по-страшному. Родьке велено пить тёплое молоко с нутряным салом и держать шею, повязанной колючей шалью. Эта противная, побитая молью, шаль вертится на шее, оттого шея чешется; ещё немного и ненавистная мучительница будет заброшена на полати. Тяжко Родьке, ох как тяжко! Хоть бы мать скорее вернулась...

Скоро наступит лето. А там не за горами сенокос. Тогда и тятя из Питера приедет. Он завсегда на сенокос приезжает. И тогда, может быть, привезёт Родьке, как обещал, складной перочинный ножичек и крючки для удочки.

 

... Отец появился дома как раз перед Тихвинской. На опушках поспела земляника, травы набрали самую силу. По деревне то тут, то там слышался звук "отбиваемых" кос, народ готовился к сенокосу. Отец показался Родьке похудевшим, но он, как всегда, широко улыбался. Из котомок вскоре появились гостиницы. Мать примеряла лёгкий цветастый полушалок, ахая, смущаясь, благодарила отца. Затем появились гвозди, банка солидола, стоптанные огромные сапоги, пара отрезов ситца, с десяток иголок, катушка ниток. Мать крестиласьи улыбалась. Родька видел, как счастлива она была. Он молча ждал своей очереди, гадая: "привёз-не привёз'.

Наконец, подарки розданы. Родька разглядывает яркие поплавки, крючки. Ножичек! Вот он. Блестящий, острый-то какой! Складничок. В кармане легко поместится. Не подвёл тятя, привёз!

 

По случаю возвращения отца вечером в избе накрыт стол. Сосед Ефрем и шурин Михей закуривают папиросы из красивой коробки, что хозяин торжественно выложил на скатерть. Свояченица Аграфена с матерью лишь кивают и изредка поддакивают отцу, а тот говорит о том, о сём, о жизни в Питере, об услышанном на станции. Неспешный разговор, переходит в спор о чём-то странном. Родька прислушивается, силясь понять, но мужики говорят о каком-то чуде. Будто де в городе за озером намедни повесили голодаря.

 

- Рядом с козлом повесили, говорят, - глубоко затягиваясь проговорил Михей, - падал он раза три, а его знай поднимали да вешали. Язык-то длинный: об землю - хрясь! А его снова тягают, едва не оторвался. Ох и намучались!

- А козёл-то бестолковый, хоть и двадцать пудов, говорят, весит. Ни уму, ни сердцу; и красоты никакой - гладкий, как бабья коленка, - вступил в разговор Ефрем, чем ещё больше озадачил Родьку, у которого исчезли остатки сна.

 

"Чудные эти взрослые. Словно дети, рассказывают друг другу сказки. Эта сказочка будет поинтересней бабушкиной про волшебную палочку", - подумалось Родьке. И он снова прислушался к беседе за столом.

 

- И то верно, - продолжал отец. - Вот баран - красавец! Старику два века, здоров чёрт: пудов восемьдесят, если не больше. А какой голос! - козлу до него далеко.

 

- А с лебедем не сравнится ни тот, ни другой, - раззадорившись затараторил Ефрем, - я вам как гармонист скажу: лебединая-то песня праздничная, а козёл у него на подпевках.

 

- На пасху они все вместе пели, мы слышали. Ох, как хорошо, - нараспев поведала Аграфена.

 

Женщины улыбаясь кивали, соглашаясь с отцом, а тот продолжал:

 

- Вот как-нибудь поедем в город по делам, тогда и поглядим на повешенного, да и послушаем, если повезёт.

 

- Ежели язык до того времени у него не отвалится, - засмеялся Михей.

 

От услышанного Родька обомлел. Теперь ему показалось, что не сказка это вовсе. Он, до этого молчавший, так как не положено было встревать во взрослый разговор, не утерпел и тихо, глядя в глаза отца, спросил:

 

- А как мы послушаем повешенного? Он же мёртвый! Я не поеду, я останусь с бабушкой!

 

Родьке стало страшно. Он почему-то вспомнил, как в прошлом году умер Митькин дедушка, как он лежал в гробу, сложив руки, а все стояли и плакали. И Родька тоже плакал, потом деда унесли на кладбище, а Митька и Родька остались дома со старой слепой Митькиной тёткой.

 

Захмелевший отец хотел было посмеяться над мальцом, но мать оборвала его:

 

- Ну-ну, нечего. Ребенку пора спать., - она взяла Родьку за руку, повела за переборку, уложила на сундук, поцеловала в вихрастую макушку, - спи, родной.

 

- Ишь, нашёл над кем насмехаться, - незлобно попеняла она отцу.

 

Беседа за столом незаметно стекла, красивая коробка из-под папирос опустела, желтопузый самовар почти остыл...

 

Сотрапезники решили во что бы то ни стало в ближайшее время поехать в уездный город Ростов Великий, где на звонницу, возведённую два века тому назад, к знакомым всей округе колоколам: "Лебедь", "Козёл", "Баран" и прочим, намедни добавили еще один колокол со странным пока ещё названием "Голодарь". Это потом станет понятно, отчего его так назвали: звучать он будет только в Великий пост к определённым службам.