[Город Иерусалим. Середина I века н.э.]

 

Вижу город — чужой, маленький, пыльный и жаркий. Вокруг меня — приземистые глинобитные дома, крытые плетёным тростником. Похоже, люди тут живут небогатые.

Зато справа от меня — холм, по пологим склонам — мощёные розовыми плитами дороги. На вершине холма — огромное сооружение. Кружевная колоннада, за ней — высокое строение, похожее на огранённый кристалл, увенчанный куполом. Купол нестерпимо полыхает на солнце. Кажется, это храм…

***

Вижу мать. Нет, не свою! Я точно знаю, что это не моя мать. Она мать кого-то другого, того, чью память по чьей-то изощрённой воле вживили в мою. Она говорит со мной на языке, которого я не знаю. Но слова эти входят в меня как-то иначе, минуя слух и разум. Она даёт мне грубый глиняный кувшин с клеймом горшечника. Она говорит: «поди, дай напиться тому несчастному, что стоит сейчас возле нашего дома. Не знаю, виноват ли он. Может, виноват. Но его ведут умирать, он устал от своей вины и ему хочется пить. Даже про́клятому Каину Господь не заповедовал в знойный полдень отказать в глотке воды. Тем более человеку, которого ведут умирать». Я вышел на порог дома и увидел того человека. Он был тощ, мал ростом и измождён. Казалось, окружающее не заботит его, ибо он обдумывал свою смерть. Но когда он увидел меня с кувшином, он забыл о своей смерти и улыбнулся так, будто ему несут не воду, а повеление о помиловании. Будто этот кувшин есть то, ради чего стоит принять смерть. Однако когда я приблизился, какой-то человек с кожаным поясом вокруг живота закричал: «Что ты несёшь? Воду несёшь? Да ему кипятку влить в глотку мало, он хотел всех нас погубить, он лжец, шарлатан, бог весть скольких людей он обманул!» И тогда я плеснул воду в пыль прямо под ноги человеку, который шёл умирать, и размышлял о смерти. Потом толкнул его в плечо. Я сказал: «ПОДИ ПРОЧЬ, ИДИ, КУДА ВЕДУТ». И он подчинился, будто я хлестнул его бичом, даже голову в плечи втянул. Лишь обернулся. И взгляд у него был растерянный, как у обманутого ребёнка. «Почему и за что?»

Я хотел вернуться домой и позабыть об этом. Но к ужасу своему, обернувшись, я не увидел ни дома, ни матери. Даже кувшин исчез из моих рук Только грязная лужица на мостовой в том месте, куда я выплеснул воду. И тогда какой-то повелительный голос погнал меня по извилистой, как винтовая лестница, дороге вверх, в сторону холма.

[…В какой-то миг ему показалось, что он сошёл с ума: он совершенно не понимал, куда и зачем идёт. Хотел остановиться, дабы вспомнить и обдумать, но не мог, хотел свернуть за угол, но опять же не мог — кто-то словно толкал в спину, он сворачивал лишь тогда, когда ему приказывал незримый, глумливый поводырь. Иногда кто-то окликал его, он понимал, что кличут именно его, но не оборачивался. Самое главное, он с каждым шагом отдалялся от мира устоявшихся предметов и понятий в пугающий хаос. Ощущал себя уже не человеком, а некоей безволосой тварью, лишённой разума и сердца.

На мгновенье сознание прояснилось: на углу, возле гончарной мастерской его едва не сбил с ног человек, худой, жилистый, с многодневною щетиной, мокрым подбородком и воспалёнными глазами сумасшедшего. Он глянул на него, словно стараясь запомнить, зло ощерился, толкнул в грудь, бросился бежать дальше. Однако не пробежав и нескольких шагов, остановился и глядя на него с непонятным ожесточением, ткнул пальцем в его сторону и выкрикнул сорванным голосом: «Иди… Иди туда!» — услышал он наконец. Выкрикнув это, незнакомец помчался дальше, бессвязно крича.

«Это ж вы поглядите на счастливца! — услышал он женский голос прямо себя, — А вот почему такое счастье, скажите мне? А ещё говорят, в Пасху Господь помогает праведникам. Ха! И сыскали ведь праведника. Бар-Аббан!!

Он припомнил, что это тётушка Тала, жена владельца овощной лавки, что возле Дамасских ворот. И тогда он схватил её за руку, словно именно в ней, грузной, прихрамывающей тётушке Тале — единственное его спасение.

«Что ты хочешь? — тётушка Тала отстранилась и вырвала руку. — Ты не мозги ль себе испёк на солнце?»

«Тётя Тала, — во имя Господа единого, скажите… кто был тот человек? Ну вы ещё назвали его Бар…»

«Бар-Аббан? Тебе таки позарез надо знать Бар-Аббана? Не думаю, что тебе это пойдёт на пользу, детка. Бар-Аббан это вор и убийца, чтоб ты знал. Да ещё контрабандист и фальшивомонетчик. Неплохо для праведника? Его сегодня должны были казнить, и поделом бы ему, прости Господи! Но добрые наши горожане таки решили его помиловать! Хороша доброта! Им непременно понадобилось отправить на смерть того замухрышку с севера. Ты его видел? Нет? Зато я видела. Он же пташки не обидел за всю жизнь, я это чую печёнкой, а его — на этот нечестивый крест, сохрани Господь! Как говорил мой дядя Зейра, ежели толпа одержима сделать добро, не становись на её пути — костей не соберёшь. И ведь добились своего добрые люди. Поди теперь, полюбуйся. Или я, старая дура, ничего не понимаю, или, мир опять сошёл с ума… Стой, — глаза её сузились, — а отчего тебе надо знать об этом? Ты не из тех ли, кто ходил толпой за тем галилеянином»

«Нет, — с усилием ответил он, ибо слова затвердели и растрескались, как глина на солнцепёке, -— Просто этот Бар-Аббан, или как его звать его, так посмотрел на меня, будто… будто я знал, что-то, чего только он да я знаем. И ещё он сказал: иди туда, и указал в сторону Львиных ворот…»

«А, ну так иди, коли сказал! А я вообще ничего не знаю, ибо какого мне пса это знать?» Она отчуждённо отстранилась и заковыляла вперевалку в сторону Нижнего города.

И тогда снова грянул в ушах стихший было тоскливый, безостановочный гул безумия. То была сумбурная мешанина голосов, грибовидный смерч, в котором особенно мучительно выделялся один — беспощадно пронзительный, злой и властный, он вгрызался в его сознание, как червь в яблоко. Это были даже не конкретные слова, а выкрики, которые при всей бессмысленности, выстраивались в совокупности в некую беспощадную цепочку, одновременно сковывающую и погоняющую.

Мощёная булыжником дорога вдруг щербато оборвалась, и тотчас в лицо жгуче полыхнуло раскалённой каменистой пылью. Это была Гулгатта. Воистину, про́клятое место. Когда-то в детстве сходить ночью на Гулгатту было высшей доблестью. Он, кажется, так и не решился. Человечьи кости с Гулгатты служили предметами ворожбы и приворота у сирийских гадальщиц. Их даже подбрасывали иногда во дворы к недругам.

Ветер вдруг стих, вообще исчез, будто не стало на какой-то момент в мире воздуха и движения, а потом вновь полоснул по лицу наотмашь бурой плетью песка и каменного крошева. Он видел бегущих навстречу людей, кто-то из них громко звал кого-то, кто-то смеялся, кто-то проклинал кого-то. И когда толпа схлынула наконец, пала с небес лиловая тьма, а затем хлынул тяжёлый, бьющий волнами ливень.

Он обнаружил себя на вершине холма, и вокруг не было ни души. Только тугие полотнища ливня, и ТО, что он боялся увидеть более всего на свете.

«Видел? — тот голос внутри произнёс наконец отчётливо и негромко. — Теперь — иди! Теперь ты никто. Даже не тень. Ты — тень от тени!»]