В дороге хорошо думается. Особенно когда ты один, маршрут определён, и всё, что ты можешь, — сойти не на своей остановке.

Дорожные мысли обычно пугливы, вот и сейчас они исчезают, когда кто-то заглядывает в лицо задумавшейся женщине лет сорока пяти. Коротко стриженый, крепко сбитый, явно с похмелья мужичок улыбается, блестят карие глаза в красных авоськах сосудов.

 

— Осторожнее, женщина! Поранитесь — мне ваша семья все выступающие части тела поотрывает, — с интонациями завзятого балагура «ворчит» мужичок. Он ловко приседает среди столпившихся у выхода пассажиров и неожиданно деликатно, лишь чуть-чуть прикасаясь к лодыжке, передвигает ногу женщины подальше от большого железного ящика с опасно торчащими наружу кривыми уголками.

— Извините, задумалась, — женщина пятится, стараясь как можно плотнее вжаться в узкое пространство между металлическим поручнем и чьим-то синим баулом.

 

Автобус потряхивает, качает из стороны в сторону. Женщина влипает в поручень рукой, локтем, поясницей, пытаясь сохранить равновесие. На очередной выбоине автобус взбрыкивает, подбрасывая вверх пассажиров задней площадки, и тонкие каблуки больше не цепляются за прорезиненный пол.

— Ха! — выдыхает толпа.

— Оп! — мужичок ловит чуть не упавшую женщину и прижимает к себе.

— Спасибо, извините, — она торопливо отстраняется от явно несвежей рубашки, от испарений старого пота и перегара, от упомянутых «выступающих частей», и снова делает попытку забиться поглубже на прежнее место.

— Вот за что я люблю наш транспорт, — громко, явно на публику, вещает балагур, — так за это: обнимешь бабёнку, а она тебе не затрещину, а «спаси-и-ибо». Ездил бы и ездил!

Пассажиры улыбаются, автобус, подёргавшись, тормозит, мужичок с натужным «Кхе!» поднимает свой ящик и, бросив женщине напоследок: «Ух! Хороша!», покидает салон.

«Да уж, «хороша». Была. Когда-то. Надо же — нахамил, а я и рада. Но когда мне в последний раз делали комплименты, пусть даже и так?»

 

— Вы на следующей выходите? — строго спрашивает хорошенькая девушка и недовольно поджимает губы.

— Да, — кивает женщина, протискиваясь поближе к двери.

Автобус останавливается посреди лужи. Женщина на секунду замирает, высматривая наименее глубокое место.

 

— Что стоим? — острый кулачок толкает в спину, и женщина обеими ногами ступает в жирную слякоть. Холодные щупальца грязи заползают под ступни, обвивают щиколотки, влажными пятнами тянутся вверх по колготкам.

— Старая кошёлка, — цедит девушка, легко перепрыгивая лужу, и тут же раздражённо кричит в телефон. — Я же просила цвет мар-са-ла! Ты меня слушаешь вообще?! — она уходит, продолжая кого-то отчитывать, — стройные ножки в удобных кедах, округлые ягодицы, удачно обтянутые брюками…

«Задница. Я в полной заднице».

 

— Женщина, отойдите.

— Извините, — женщина поспешно ковыляет к скамейке, неловко подворачивая ноги, с чавканьем скользящие в туфлях.

«И как я теперь пойду? Опоздаю… А куда мне спешить? И зачем? Она права: старая кошёлка — вот я кто. Сорок девять лет, а я трясусь в автобусах, живу в занюханном хруще на окраине, мой капитал — двенадцать тысяч рублей, а впереди — …».

— Мр!

— Изви… Кошка.

 

Шуршат машины, цокают каблучки, скандалят воробьи и солидно договариваются голуби. Майское солнце ласкает прохожих, соблазняя максимально раздеться. Женщина и кошка сидят на скамейке остановочного павильона и смотрят друг другу в глаза: жёлтые — кошачьи, серые — женские, одинаково тоскливые.

— Да ты седая совсем, — сообщает женщина кошке, поглаживая торчащую неопрятными клоками полосатую с проплешинами шерсть. — Уши отморозила, глаза гноятся. Вон — шрамы везде. Досталось тебе?

Кошка жмурится и поджимает остатки ушей, подставляясь под нежданную ласку. Женщина смотрит на свою ладонь и усмехается:

— Ох, и грязная же ты! Мама бы сейчас сказала: «Отойди немедленно и хорошенько вымой руки!» — женщина изображает строгий мамин тон, кошка замирает и, вскинув голову, снова заглядывает женщине в глаза.

— Не бойся, — успокаивает женщина, почёсывая кошку за ухом, — это не тебе, это меня так воспитывали: «соблюдай правила, живи по совести, трудись»… — женщина тяжело, прерывисто вздыхает. — Для какого только мира воспитывали? Уж точно не для этого… Есть хочешь?

 

Женщина порывается встать, но тут же садится, с недоумением глядя на свои ноги. Она несколько секунд молчит, ссутулившись и прикрыв глаза, и снова тянется к кошке.

— Надо же, как мы похожи: обе грязные и отслужившие своё. А знаешь, Кошка, в чём между нами разница? В том, что ты не можешь это прекратить, а я — могу.

 

— Вишь ты, — окликает дачница, разложившая вязки укропа на перевёрнутом деревянном ящике, — пригрелась скотинка. У меня на даче такая же шастает — цветы топчет. Возьмите зелени, или вот — ландыши. Последние! Они у меня в теньке растут. У всех уже отошли, а у меня вот — на букетик…

— Последние… Давайте.

— А вы туфли сымайте. Здесь рядом крантик есть — ополосну. Покараульте пока.

 

***

До набережной — рукой подать, а рядом — мост. В большом городе никто не удивится босой женщине в драных колготках. Бредёт с цветами в руке и повторяет: «Последние ландыши! Последние ландыши. Последние…»

Психическая, наверное.