Самым почитаемым деревом в Литве издавна считается дуб. Обаяние дуба особенное. От него будто веет энергией невероятной мощи и несгибаемой воли. Привлекательная кора дерева, большие мозоли, оставшиеся от отживших нижних ветвей, линии ветвей верхнего яруса, грациозная крона – всё это делает дуб ещё и очень живописным. Именно такими меня очаровали в своё время дубы с полотен Фёдора Васильева, гениального живописца, столь рано покинувшего мир.

Весною дуб распускает листочки позже остальных деревьев. Как и полагается титану, он не торопится расплёскивать свою мощную энергию, входит в жизнь степенно.

Из воспоминаний моего детства, проведённого в Литве, в памяти остались три дуба. Они, как яркие актёры, достойно сыграли свои роли в моей тихой жизни.

Один из них – Чёрный дуб. Каким же счастьем для меня звучали слова отца в знойный летний день в деревне: «Идём купаться к Чёрному дубу?»… И вот, мы уже подходим к заросшему деревьями и кустарником берегу милой сердцу речки. Тропинку, ведущую к воде, нужно было ещё отыскать, она пряталась среди зарослей. Счастливые, мы с отцом входили в реку и там встречались с нашим дубом. Дело в том, что Чёрный находился на дне и был, по сути, дубом-невидимкой, и лишь наши ступни нащупывали его посреди реки. Либо занырнув, можно было разглядеть громадный силуэт тёмного ствола. Он был отправной точкой нашего водного действа, которое разворачивалось вдоль лежащего ствола, по эту его сторону. А по ту сторону начинался обрыв, куда попадать было крайне нежелательно. Позже, преодоление этого обрыва становилось значимым событием наших купаний. Отец стоял по ту сторону обрыва, а я, находясь по шею в воде на краю дуба, упражнялся в преодолении опасного расстояния и хватался за крепкую шею и плечи отца-гимнаста, слывшего местным силачом.

Как и когда попал в реку этот дуб – я не ведаю, но знаю, что это место у Черного дуба было излюбленным и в детстве отца. Знаю также, что однажды трактор пытался вытащить дуб из воды, дабы раздобыть драгоценный материал морёного дерева, но дуб вышел победителем в схватке. Морёный (или чёрный) дуб – это вторая стадия жизни дерева, наделяющая его новыми уникальными свойствами.

Был ещё один знакомый мне дуб в тех краях. Ролью его в нашем детстве было наводить ужас. Мы называли его дубом-убийцей, только на литовском языке это звучит более устрашающе и не поддаётся полноценному русскому переводу. Название отражает и способ убийства.

Однажды, с сестрой и нашей эмоциональной тётушкой, мы пошли в лес за ягодами и грибами. Во время сбора она нам поведала страшную историю о том, что здесь невдалеке находится дуб-убийца, под которым недавно нашли тело мужчины, повесившегося или повешенного каким-то странным способом на собственном галстуке. Вместе с тётушкой, немного помешанной на мистике, мы сначала занялись поиском этого дуба, а, затем, когда нашли его, то в сильном страхе все поспешили покинуть это проклятое место. С тех пор он ещё долго продолжал испытывать наши нервы, особенно когда мы ходили в лес вдвоём с сестрою или поодиночке. Уже на подходе к этому месту начинался приличный мандраж. Овладевало сильное желание посетить Убийцу, хотя бы немного взглянуть на него. Покидать же его каждый раз было нелегко. Удалиться оттуда хотелось поскорее, но и бежать от Убийцы, как известно, было не лучшим рецептом для нервов.

Сам же дуб этот выглядел вполне прилично – стройный, высокий, совсем не старый. В этом мистическом запущенном лесу он стоял немного особняком, на вершине небольшого склона. И, наверное, ему было немного обидно за то, что человеческие предрассудки поставили на нём такое клеймо.

Третий мой дуб рос прямо во дворе у бабушки. Пожалуй, это место было эпицентром моей деревенской жизни, куда я приезжал на каникулы… Рядом с дубом находился хлев, собачья конура, а на самом дубе – качели. Дуб был старым, не очень высоким, коренастым и наполовину высохшим деревом. Большой пёс-старикашка по имени Принц был моим хорошим другом, при том, что, в целом, он был строг и грозен к окружающим. Я подолгу качался возле Принца, играл с ним, беседовал, подкармливал, иногда поддразнивал, и ему это явно приходилось по душе. Его конура так хорошо вписывалась в этот уголок двора, что пёс несколько напоминал пушкинский персонаж из Лукоморья, лишь в несколько изменённом варианте: «И днём, и ночью пёс учёный всё ходит по цепи кругом…»

Хлев же был для меня самым настоящим зоопарком, куда я наведывался постоянно на протяжении дня. Что может быть интереснее, чем наблюдать за процессом несения яиц курицей, кормить и гладить кроликов в клетках, дышать ароматом сена с навозом, приправленным деликатесом коровьей «молочной» отрыжки. Но главными любимцами зверинца, пожалуй, были они – большие и маленькие, розовотелые с грязной щетиной хрюкающие обитатели. Их нелепый вид, несколько комичный образ и непростой характер источали особое обаяние и были всегда симпатичны мне. Я часто забирался к свиньям в стойло для дружеских бесед, а ближе к осени наполнял карманы желудями со Старого дуба, и предавался процессу кормления. Хруст желудей за их щеками был для меня музыкой.

Вместе с моим взрослением понемногу видоизменялось и назначение Старого дуба. Стали манить верхние ярусы дерева, куда я забирался испытать себя и посидеть с интересной книгой. С его верхушек видны были поле и отдельные здания находящегося за горизонтом провинциального городка. А впоследствии, когда полюбил звёздное небо, я забирался на Старый дуб, чтобы созерцать первые появления Венеры на вечернем горизонте.

Дальнейшая моя жизнь более тесно была связана с представителями хвойных лесов, а из лиственных больше - с берёзою, тополем, липою, но в уголках детских воспоминаний навсегда осталось место и дубу.

Художник Ф. Васильев своей картиной «Ствол старого дуба» словно оживил мои воспоминания. Ему я и посвящаю эти немногие строки…

 

У картин художника Фёдора Васильева.

 

Полей просторы, небо пред грозою,

И деревенский быт, и ветер, и стада…

Омыта кисть художника слезою,

Хранит печальный свет его креста.

 

И часто вижу на его полотнах

Дубов прекрасных кроны и стволы,

И в этих исполинах благородных

Мне видятся Создателя жезлы.

 

И будто бы становится понятно,

В ком гаснущий светильник силы брал,

Когда, вдыхая образ мира жадно,

В дубравах Божью силу воспевал.