Берлинская драма.

(последний час из жизни немецкого осведомителя)

 

Он вышел из портняжной мастерской.

В руках бумажный сверточек с одеждой.

Намереваясь подышать вдоль побережья;

Петровского пассажа на Неглинной.

В его душе, витавшей над Москвой,

хранились фотографии Берлина

в век паровозов, монопланов, пироскафов.

Он все пластинки смачивал водой

подспудно возвеличивая Баха:

 

вне музык, вне концертов, филармоний;

среди великих, творчески могучих.

Так композиторов Балакиривской кучки,

он ненавидел лишь за то, что живы.

Но сам сжимая свёрточек в ладонях -

уже полвека числился плешивым,

чей мир летел ничком в тартарары

от Первой мировой, осенних путчей

вплоть до послевоенной детворы

 

пятидесятых. Местным портретистам,

он кланялся, касаясь козырька.

В его, когда-то мастерских руках,

хранилось нечто большее, чем свитер.

Под мерный звук троллейбусного писка,

он предвкушал в немецком алфавите

всё, кроме... кроме выхода в отставку

и ко всему в Москве, в гражданском виде.

Такого он не ожидал подавно.

 

Он помнил всё. Точнее будет всех:

военачальников, секретарей, министров;

пузырчатость "Байкала" и игристых;

превратности войны, убытки, жертвы...

облокотившись о перила, он осел

и ампулу зашитую в манжету,

(что подлежала возвращению по списку!)

разгрыз зубами, словно монпансье,

глядя на мир глазами василиска.