Не верю!

Пустой бокал – навеки пуст.

И полный также пуст навеки.

 

Уже слетают с наших уст,

как непоседливые дети,

чернобородые жрецы

из церкви вечного неверья:

 

- Нелепость – постулат тоски! –

 

и, скаля зубы на виденья,

уж корни тот пустил

в тебя,

в меня,

в десяток перехожих

калик,

что мелочью звеня,

берут всё меньше и дороже.

 

- Не верю! –

 

Внутренний Фома

давно заслуживает порки.

Но мазохистская тоска

в его глазах, как на галёрке,

уселась

и, жуя сухарь,

вымаливает новых зрелищ.

Я перепутался… устал,

и кнут в руке не расшевелишь.

 

Я больше не боюсь его –

в его пустынности жестокой,

в до дыр заношенном трико

посланца бешеного Рока.

Я не боюсь;

вяжу глаза

всё тем же бесконечным шарфом.

Как страус, бьюсь башкой в себя,

без устали плюя на арфы,

чей приторно-прекрасный звук

забился в ухо серной пробкой.

 

- Не верю!

 

Вот… вконец затух.

Пора разматывать верёвки!

 

Пора рвать когти на восход

чего-то

над сгоревшим чем-то.

И, разумеется, Господь,

насытившись, придаст объекту

чуть больше смысла, чем всегда.

И цепи храмов облачатся

в каскад надежды на… меня?

Куда? Зачем?

Я не согласен!

 

Я для себя хочу пожить!

Не вешайте мне ваши петли!

 

Но червь из живота Лилит

уже поёт о чудном свете

из безразмерного окна

с геранью, мухами и пылью.

 

- Не верю!

 

Кадр, уходя,

обрушил хвост бича на спину

мою.

Я рухнул

 

и заснул.

Чернобородые монахи

ушли в предпятничный загул

на проспиртованную плаху.

 

Пустой бокал, конечно, пуст.

И полный будет пуст вовеки,

 

пока не вспыхнет алым куст,

и не завоют человеки

от сострадания к себе,

висящим на краю обрыва.

 

- Не верю!

Жалость – это грех! –

 

кричат четыре литра пива

Из глотки мёртвого Фомы.

Стакан разбит, куст вырван с корнем…

 

А чудеса, про нас забыв,

Бредут в молчаньи похоронном.