Воскреснуть (на могильном склоне)
Воскреснуть. Просто быть и вспоминать.
Крыть матом всё, что создано не нами.
Жить с ощущением немеркнущей вины,
точней, не жить, а лишь существовать
как часть пейзажа тёмной стороны
Луны, сожжённой нашими руками.
У памяти есть свойство забывать.
Но можно всё же склеить киноплёнку
и вспомнить тех, кого давно уж нет.
Я открываю старую тетрадь
и за тенями тороплюсь вдогонку
сквозь пыль и паутину многих лет…
Конец июля – время для дождя.
Закапывать могилу в три приёма,
глядеть на тучи, вспоминать его…
И траурные бабочки летят
(лишь им здесь всё привычно и знакомо),
и глина оседает под ногой.
Уже устал мириться с неизбежным.
Смерть – не равнины. Жизнь и смерть – холмы,
кресты, трава, кусты чертополоха…
Насыпать холм – и мир не будет прежним,
и прежними уже не будем мы.
Под каждым холмиком лежит своя эпоха…
Я вспоминаю тихий ход часов,
тех, что остались в тёмном старом доме,
которого уж нет. И в тишине
мне чудится хор мёртвых голосов,
и, растворяясь в полудённой коме,
я помню всех, забывших обо мне.
Нет в мире бесконечности вещей.
Есть бесконечность памяти и боли,
есть бесконечность смены дней и лет,
есть ощущение того, что ты – мишень,
есть ощущенье глаз на тёмном поле
ночных небес. Для тех, кого уж нет,
горят все звёзды. Таковы законы
течения столетий. Может быть,
когда-нибудь всё будет по иному…
Сейчас, под звуки траурного звона,
я помню всё, что следует забыть,
чтобы найти свою дорогу к дому.
Я вспоминаю тихий ход часов…
По горло в дряблой сырости рассвета
я вспоминаю всё, что было до
того, как под обломками мостов
погибло всё прошедшее, и в этом
слепом воспоминанье я, с трудом,
но вижу лица тех, кто был мне дорог.
Они в могилах памяти моей,
без фотокарточек и даже без надгробий,
и некому рассеять этот морок,
соткавшийся из всех прошедших дней,
навеки разделивших знаком дроби
меня и тех, кто был тогда со мной.
Тогда, когда всё только начиналось,
и цвёл ещё не вытоптанный сад.
Но лица их сливаются в одно
лицо безмолвного укора. Всё смешалось:
обрывки мыслей, фразы невпопад,
и запах яблок, и мерцанье ночи,
и гроб, наполненный молчаньем и бедой,
и пламенеющие лепестки пионов,
и точкой заменилось многоточье,
и небо вновь наполнилось водой,
(нож памяти), и дядькины погоны…
Забвение – нож памяти. Лишь сны
и - тишина, да хриплые цикады
стучатся в утро завтрашнего дня.
И призрак из бескрайнейшей войны,
контуженный, ушедший от блокады,
слегка касается висящего ремня…
Война рождает тысячи калек,
и миллионы мертвых и забытых,
и сотни тысяч без вести пропавших.
Любая память, не объемля век,
привычно делит армии убитых
на победивших и на проигравших.
Могилы наполняются людьми:
пред ямою и гробом все едины,
пред ямою и гробом все равны.
Герои заменяются детьми
страны огромной и непобедимой
пока еще не проданной страны.
Броня машин ржавеет от росы.
Железо – часть привычного пейзажа, -
звенит послевоенной тишиной.
В столетья отливаются часы.
Чернеет сталь, воздвигшаяся кряжем,
слепая, не обретшая покой.
Подобному пейзажу чужда жизнь
теоретически. Но здесь земля богата
останками ушедших в тишину.
Трава, цветы – все рвется вверх и вниз,
в земную глубь. Естественная крада
скрывает все, что значило войну.
