СТАРОСТЬ - НЕ РАДОСТЬ
Живёт в нашем крае старушка одна,
Троих сыновей воспитала она.
Квартира совсем небольшая при ней,
В которой она поднимала парней.
В квартире уютно, тепло и светло,
Но с мужем хозяйке её не везло:
Желанно любимый её не любил;
Второй её муж ей самой был не мил,
И с ним без печали она развелась;
А с третьим характером вдруг не сошлась.
Бывает такое… Но я не о том,
Что счастье любви обошло её дом,
Что трижды распался семейный очаг, –
Ведь это, наверное, каждому – как,
Волос не рвала. Не кусала локтей.
Судьбу не хулила – растила детей.
В ошибках своих никого не коря,
Мальчишкам заботу и ласку даря,
Как белка кружилась в своём колесе,
Чтоб сытыми были мальцы её все,
Одеты, ухожены, в школу пошли
И лучшую долю бы в жизни нашли.
Хоть с грамотой было не важно у ней,
Но «вывести в люди» стремилась парней;
Чтоб знали не только физический труд,
А был за плечами у них институт.
Житейским чутьём понимала сама:
Учение – свет, не учение – тьма.
Сыны подрастали – под крышей одной,
Для матери каждый – желанный, родной.
И их ли вина, что у них три отца?! –
Мать видела в каждом из них молодца –
И сердце теплело, смотря на ребят…
«Бог троицу любит» – не зря говорят.
Три щедрых улыбки – её три юнца,
Три стройных, таких дорогих деревца;
Три лучика в доме – её три сынка,
Три светлых надежды, её три дубка.
Да вот уже в явь не дубки, а дубы!
Три разные жизни, три новых судьбы.
У каждого – сажень косая в плечах
И удаль во взгляде, и разум - в речах.
Какою мать смолоду силой слыла! –
Усталость годами её не брала…
Любила шутить: «Я и лошадь и бык!
И баба сама, и сама же – мужик!»
Тряхнёт этак ворохом русых кудрей –
И кто бы сказал, что ни шли они ей!?..
Так будет – ей верилось – весь её век,
Что жить ей и жить без больниц и аптек:
Здоровья – с лихвою на целых сто лет!..
А глянь – и в помине его уже нет…
Да что там о юности воду толочь?! –
Была да сплыла, утекла она прочь,
И мчаться за ней бесполезно вдогон:
Не лучше ль отвесить ей низкий поклон
За то, что на светлом волшебном коне
Она навещала нас в утреннем сне!?
В рассказе моём наступает черёд
В наш нынешний день совершить поворот:
Что сердце у матери стало сдавать;
Что стала заметно она уставать;
Покрылось лицо её вязью морщин;
Заместо кудрей – прядь седых паутин;
И ноги не держат,; и зябнется ей;
И стала болеть голова всё сильней;
И скрежет в ушах; и в глазах – слепота…
Не жизнь, а страданье. Одна маета…
И тянет старушку всё больше в кровать,
И трудно соседей-друзей узнавать. –
Все силы, что в матери били ключом
Иссякли, растаяли – как под лучом.-
Живою водою влилась в сыновей.
Лишь годы-«богатство» остались при ней.
Как зло это выдумал, кто и когда,
Богатством назвать возрастные года!?
«Богатству» такому едва ли кто рад:
В сберкассу его не положишь на вклад;
Здоровья нимало оно не даёт, –
Напротив, уносит его, что ни год;
Сутуля их всех – стариков и старух,
Крадя у них зрение, разум и слух;
В наследство его и врагу не отдашь…
Ввели бы уж что ли предсмертный тираж,
Чтоб тем, кто стал немощен, болен и сед,
Хоть в царство небесное выпал Билет…
Абсурдно? И глупо!?.. А тот ли с умом,
Кто песню сложил о «богатстве своём»?!..
Кто старческий возраст «богатством» зовёт?..
И песню об этом «богатстве» поёт?.. –
Да будь ты у Смерти самой на краю,
На вечное место в загробном раю
На это «богатство» не купишь Билет!..
Но слова из песни не выкинешь, нет!
Зачем же так больно Певец пошутил
Над теми, в ком жить больше нет уже сил?..
Идея моя о Билете мертва,
Но солью на раны – той песни слова…
Чем больше старушке становится лет,
Тем больше они прибавляют ей бед.
В девятый десяток открыт «семафор»,
Да только ничуть он не радует взор.
Незримый туман застилает глаза,
И годы включают свои тормоза.
Как будто бы в сердце срывают стоп-кран…-
И ох как буксует мотор-ветеран!..
И с психикой что-то неладно при том –
Какие-то нелюди «лезут» к ней в дом,
То в омут бросают, то станут пинать,
То рвутся нахрапом квартиру отнять,
То рожи её корчат: «Ха-ха! Ха-ха-ха!
Сгоришь ты, бабуся, в аду от греха.
Как барыня, ишь, развалилась!.. Очнись!..
Да стань на колени – и кайся! Молись!»…
Уводят куда-то и кружат в кольце…
А мать, между тем, на своём же крыльце!
И нет перед ней наяву никого.
Лишь я вдруг зайду. Ну и что из того!?
О, как этой бабушке нужен уход!
На время… Какое? – На месяц? На год?..
И хлебушка ей кто-то должен принесть,
И в бане помыть, дать попить и поесть…
И, как не тревожен сей жизненный факт,
С ней может случиться однажды инфаркт.
Летальный исход. На каких он часах? –
Лишь знает Всевышний о том в небесах…
Соцпомощь? Да чем она может помочь,
Когда ежечасно нужна, день и ночь!?..
Дом старости? – что вы! Лишь речь заведи
Она обрывает с досадой: «Уйди!
Пусть я на пороге сгорю, как в аду,
А в Дом престарелых – убей! – не пойду!»
Я разом смолкаю. И долго молчу. –
Я тоже в тот Дом – помирать! – не хочу!
Слова старой женщины, грустный их тон
Во мне отдаются, как собственный стон.
Какой на старушку свалился недуг! –
И словно не стало ни ног и ни рук.
Качается люстра, качается пол,
Шатаются стены и стулья, и стол;
И ей ни почём не шагнуть за порог;
И губы чуть шепчут: «Ну где ты?! Сынок!
Мне только б дойти до кровати, к столу…
О! Сколько ухабин!.. На ровном полу?!
Куда я попала!? Да где это я!?
Ведь эта квартира совсем не моя!?»
Шагнула. Споткнулась. Упала. Лежит. –
И всё её тело в ознобе дрожит...
И лает неистово свора собак…
И ворон злорадствует: «Так её! Так!»…
И что-то горланят взахлёб петухи...
И кошки какие-то просят ухи…
А малая внучка, слёз не тая,
Целует: «Бабаня! Бабаня моя!»
И ходят кастрюли вокруг ходуном…
И некому вызвать ей «скорую» в дом…
Никто и глотка ей воды не подаст…
Жива – не жива? Но затихла, как пласт.
Мне жалко бабулю. А как же сыны,
Что в старости мать содержать бы должны?
Но то – по закону. А в жизни – сложней:
Давненько сынов уже нету при ней.
Ничуть не жалея родного гнезда,
Окрепнув, порхнули они кто куда…
Один… – Говорить мне о нём нелегко,
Живёт он от матери так далеко
Не первый десяток стремительных лет! –
Ему и заботы о матери нет…
Мечта его с детства влекла к кораблям –
Он плавал по южным лазурным морям.
Потом из далёких заморских дорог
Вернулся. Да только не в свой городок,
А в город, где есть и дворцы, и метро,
Какой называют «в Европу – окно».
И сын – знать, счастливую долю найдя,
Где было великое имя вождя,
Там с новой, второю семьёю живёт.
Но матери знать о себе не даёт.
Не то, что посылочку – как бы не так! –
И писем не шлёт ей бывалый моряк.
За что-то на мать он обиду таит,
И дать ей свой адрес друзьям не велит…
А в городе нашем – что знаю и я –
Живёт его первого брака семья –
Жена и совсем уже взрослая дочь,
Которых из сердца сын вычеркнул прочь.
Они не роптали, не кляли вослед,
А жили смиренно, как будто их нет.
За месяцем месяц бежали года –
Сноха иногда заходила сюда.
Случалось их с дочкой здесь видеть и мне,
Теперь симпатичной дивчиной вполне.
Бывало, что с фото той внучки в руке
Я речь заводила о папе-сынке,
Но в будни и в праздник, и ночью, и днём
Мать даже и слышать не хочет о нём.
И, к слову, в рассказе моём до конца
Я больше о нём не скажу и словца.
Приходит от этого сына сноха
И видит: свекровушка вправду плоха.
И самое время для «умных» речей,
Продуманных мудро до всех мелочей,
Что в явь удручают наш суетный быт,
И так сердобольно про всё говорит…
Но прежде чем дать тут её монолог,
Ввожу отступление в несколько строк
О сыне другом… Он в рассказе – второй.
В масштабах России – отнюдь не герой,
Но сколько я знаю его, что ни год
Он в городе нашем семейно живёт.
От мамы не близко. Но город один.
И к чести его – он заботливый сын.
Итак – продолжаю. Старушка плоха.
И тут её, вдруг, навещает сноха
С заботой о старческом дне,
Такой, что ей хочется верить вполне:
«Сдаётся, что сын у тебя неплохой,
В ущерб своему бережёт твой покой. –
Желания зная твои наперёд
Всё что-то в хозяйственной сумке несёт,
Любые проблемы берёт на себя,
Жалеет и балует просто тебя…
Но часто бывать тут ему недосуг –
Ему на семью бы хватало двух рук,
Притом, что Абдулино ввек не Париж,
Но вмиг из конца на конец не примчишь…
Да некогда, право, как видится мне,
Тебя навещать и сыновней жене. –
В неделю пять дней на работе она,
А в двух выходных ей порой не до сна –
То штопать, то гладь, то вари, то стирай –
По дому хлопот ей своих через край!
И надо на рынке хоть раз побывать,
К тому же она трижды уставшая мать.
В заботах о муже, о детях, себе
Ей в пору и вовсе забыть о тебе…
У внучек – учёба, девичьи дела,
А самая малая слишком мала.
Твои все заботы для них – не печаль,
И к хворой бабуле их тянет едва ль.
Но как для тебя бы сын не был хорош,
К нему – ты сама говоришь – не пойдёшь.
Не хочешь в семье его жить нипочём,
Тебя не заманишь туда калачом…
А здесь, средь родных тебе «ласковых» стен
Себя заточила, что в каторжный плен.
По комнате ходишь и дверь не найдёшь;
Где кухня, где сенки - никак не поймёшь;
У самой кровати «заблудишься» вдруг –
Что лес пред тобою на вёрсты вокруг,
Деревья, деревья в четыре стены,
За каждым тебя стерегут колдуны;
Не можешь шагнуть от постели к окну;
Клянёшь ни за что ни про что сатану;
На старости лет ты внушила себе,
Что сила нечистая «ходит» к тебе,
Сквозь стены и крышу штурмует твой дом
И круглые сутки творит в нём содом;
И черти, резвясь, тебе ставят рога;
И с ними беснуется баба-яга…
Ты «видишь» весь этот бредовый кошмар,
Бросает с которого в холод и жар;
И спрятаться хочешь, да шкаф не найдёшь,
Но шишку себе на затылке набьёшь;
И в ужасе «слышишь» то хохот, то свист,
И в страхе дрожишь, как осиновый лист…
Такой нездоровой, душевнобольной,
Нельзя тебе дня оставаться одной.
Конечно, и внуки, и сын, и жена
Стремятся без хлеба чтоб ты не жила.
Снабдят раз в неделю тебя молоком,
И вновь ты одна – взаперти, под замком.
Боятся они, что с крылечка сойдёшь,
Заблудишься мигом и в грязь упадёшь.
Иль кто ненароком к тебе забредёт,
Ведь ходит тут всякий бездомный народ.
Увидят – беспомощна ты и больна
И могут очистить квартиру до дна…
Всё это тебе говорю, не таю,
Чтоб вспомнила ты и про дочку мою.
Она подросла. И, как внучка, не прочь
Уважить тебя и уходом помочь.
Всё сварит-пожарит и чай заварит;
Пельмени так чудно она мастерит;
И сходит на рынок, в любой магазин –
За то лишь спасибо ей скажет твой сын.
Заплатит за свет, за квартиру и газ;
Наносит водицы в бачок про запас;
И окна почистит; и вымоет пол;
И даже цветами украсит твой стол;
И в ванную сводит; бельё состирнёт –
С тобою пока пусть она и живёт.
Одна – ты у смерти почти на краю,
А с нею ты будешь подобно в раю –
Лишь радио слушай, сиди да лежи,
А сможешь – носки себе в зимы вяжи…
А если случится тяжёлый недуг –
Она тебе первый и истинный друг…
Ты только квартиру ей в дар отпиши…
Подумай. Отказывать враз не спеши».
Старушка вздохнула, беспомощно так,
Такой разговор для неё – не пустяк:
«Никак не могу, – говорит она ей, –
Ведь сын здесь прописан, в квартире моей.
И как я квартиру тебе подпишу!?
По-твоему, сына прописки лишу?
И, пусть я на свете не долгий жилец,
Но сын мой – воистину трижды отец.
Три дочки – три внучки мои – там растут,
И к старшей вот-вот уже сваты придут.
Не хочет она в дом, где жених,
И эта квартира – надежда для них.
И пусть я не нынче – так завтра умру,
Но как я надежду у них отберу!?
В подарок, но лишь после смерти моей,
Пусть эта квартира останется ей…
И сын здесь хозяин теперь, а не я.
И это – последняя воля моя!
И пусть сам Господь мне воздаст по делам,
Но только квартиру дарю я не вам,
А старшей их дочке – по воле моей,
Как самой услужливой внучке своей…»
Вот так завершился у них диалог.
Сноха недовольна ушла за порог –
Как выстрел за нею захлопнулась дверь.
К свекрови она – ни ногою теперь.
Сын третий… Он первый. И старший сынок.
От милого мужа. Он тоже б помог:
Любые продукты принёс и привёз;
И слова худого бы ей не поднёс;
И нежно сыновнюю ласку дарил;
И мать бы берёг, и жалел, и любил;
И был для неё бы родного родней,
Слезинка чтоб с глаз не упала у ней…
Да, видно, написано так на роду
Познать ему в жизни лихую беду!
Работал путейцем – под поезд попал! –
Без ног, без обоих, пожизненно стал!
На всё-то про всё у калеки-сынка
Остались в отраду одна лишь рука.
Да сердце, износу которому нет –
Стучать оно будет исправно сто лет.
Хоть ног и руки уже нет у сынка,
Но сердце – здоровое. Что у быка!
По «счастью» его, он остался и зряч –
И всё это сам констатирует врач,
В больнице в свой срок информируя мать,
Стремясь ей хоть толику мужества дать…
Отнюдь не о всех говорит так хирург.
Кого довелось оперировать вдруг:
Что сердце такое он видит впервой,
Что можно прожить с ним три века с лихвой…
Но Дом инвалидов маячит навек…
Но всё же!.. Нашёлся такой Человек!
Ей-богу, блаженная это душа.
Окинула взглядом его не спеша,
И, вдруг, безо всяких там клятвенных слов,
Его приютила под собственный кров.
Ему создала и покой, и уют…
И слов даже нет, чтоб воспеть её труд! –
С её бескорыстностью, святой душой…
Ведь он для неё посторонний, чужой.
Как будто дала перед Богом обед,
Не зная, что он – одарённый поэт,
Лишь видя воочию, что он – инвалид,
В грязи, на коляске у храма сидит.
И словно несёт мученический крест…
А он – наш земляк, из Абдулинских мест,
И грезит стихами и ночью, и днём…
Ему бы литвуза высокий диплом!
О, как бы раскрылся в нём сущий талант! –
Родник! Самородок! Не выскочка-франт…
Но вновь я веду разговор не о том –
Ведь речь о старушке, согбённой при том.
Так как же она? – Вся во власти седин,
Видений, недугов, забот и морщин.
Ведь годы бегут. И бегут как вода.
Считать их и то уж ей стоит труда,
Текут они в Лету – такую реку,
В какой забывается всё на веку.
И, как не прискорбно, но близится год,
В который Всевышний к себе позовёт…
Уже безучастна в миру ко всему…
Старушка свой лик обращает к Нему,
В поклоне себя осеняя крестом,
Она пред иконой лишь просит о том,
Пред Вечностью, может, на верном пути,
Чтоб Он её слышал: «О, Боже, прости!
Прости меня, Боже! Грешна я, грешна!
Моим сыновьям я уже не нужна!»
И вновь отрешённый глубокий поклон,
Который, как верится, видит и Он.
И, кажется, шепчет беззвучная плоть:
«Прими мою душу скорее, Господь!
От суетной жизни меня успокой,
В обитель свою меня упокой, упокой!»…
Я слышу подкоркой старушкину речь
И мысленно в Слово стараюсь облечь…
Тревожно-горька, что поведана здесь,
Семейная жизнь, какова она есть.
Э П И Л О Г
Ну вот, и окончен мой трудный рассказ.
В нём точку поставить пора, в самый раз.
Но внутренний голос мне шепчет вослед,
Что точки у этой истории нет.
Хоть тема его актуальна вполне,
Но явь чуть иначе представилась мне,
Что нужен финал сокровенно иной –
Однако, не грустной, гнетущей волной,
А словно в туннеле, что мрачен и сед,
Лишь в самом конце – ослепительный свет!..
Что старость – не радость, известно давно,
И встретить любому её суждено.
Приемлю, как суть, её скорбный финал
С привычною думой: «Всевышний позвал»;
Когда чья-то жизнь – как стечение бед –
На склоне мучительных старческих лет.
А тех, кто обрёл себе вечный покой,
Пройдут перед Летой - священной рекой.-
Забудется всё, навсегда и тотчас,
Кто в ней искупнётся – всего только раз.
Всё канет в неё, в эту Лету-реку,
Что в жизни случалось на долгом веку.
Забвением станет и возраста груз,
И суетный гнёт всех житейских обуз…
Легенда о Лете-реке создана –
В подземное царство сокрыта она,
Где медленно дивные воды струит
И сладость забвения мёртвым дарит…
Да будет пусть ясно любому стократ,
Что «кануло в Лету» – не зря говорят.
Но как бы хотелось прозреть наперёд:
А что там, в забвении, каждого ждёт? –
Быть может, в крестах всем знакомый погост?
И есть этот самый божественный мост
В тот вечный, усеянный звёздами мир
Из тленных, таких дорогих нам квартир?..
Ведь нынче какой-то особенный год:
Вконец прохудился сырой небосвод.
О чём его слёзы? – не праздный вопрос,
Неужто о нас так расстроен Христос,
Что солнце не хочет нам глянуть в окно
И синее небо почти не видно!?
А все ли мы знаем святые слова,
Что синее – помните? – цвет божества?!..
Но небо всё в тучах, во хмари, в дожде,
Как будто бы в гневе, на Страшном Суде.
Смятение в душах, в любом из сердец:
И мнится воистину: Свету – Конец!..
Но – веруя, каясь, надеясь, любя –
Мы грешно и праведно ждём для себя,
Что Бог ниспошлёт нам тот благостный День,
Где будет такая вокруг голубень!
И в души нам хлынет небесная синь…
Во имя грядущего Завтра – Аминь!
май – август / 1994 год
_____ _____ _____
